Подменыши

Он повторил это несколько раз вслух, словно хотел удалиться от вопроса и представить, что ему задаёт его кто-то посторонний. Слова глухо и тяжело вылетали из-под толстого пледа. Бились о стены тёмной комнаты, как большие морские птицы, окутанные разлившейся из взорванного танкера нефтью.

— А что нам делать до тех пор? — спросил он себя шёпотом. — Сидеть в грязи и смотреть, как умирают дети?

Он повторял эти слова снова и снова, распаляясь всё сильней.

— Сидеть и смотреть? Смотреть, как умирают? Видеть, слышать и молчать? Смирение? Непротивление? Другую щёку подставить? Детей им отдать? Кровь, мозг, слёзы, радость отдать? Не сопротивляясь? Не допуская насилия, ибо неправедно? Достоевский? Толстой? Праведники? Да! Они все праведники! Одни мы гниль, потому что чужую боль терпеть не умеем!

На третью ночь к нему пришла Белка. Подошла к окну. Дохнула на стекло, тут же ставшее белёсым, и написала на нём «смерти нет!». Потом легла рядом с Сатиром и заговорила тихим голосом, стараясь не разбудить Эльфа и Тимофея.

— Телевидение занимается тем, что пугает людей, — начала Белка. — Оно подсаживает их на страх, как на наркотик.

— Люди рады быть напуганными, — согласился Сатир.

— Это проявление сенсорного голода. Страх — это чувство, адреналин, возможность почувствовать себя живым. Хоть чуть-чуть вырваться из ежедневной рутины: подъём, завтрак, работа, обед, работа, ужин, сон. А тут, в телевизоре — жизнь! Это же так приятно, ничего не делать и чувствовать себя живым. Смотреть, как люди убивают друг друга, взрывают, калечат. Сидишь в безопасности и боишься. Так сладко! Даже если ты и не чувствуешь страх на сознательном уровне, в подсознании он всё равно есть, тихий и незаметный, как термиты в стенах старого дома. Люди так привыкают бояться, что уже не могут без этого. А напуганный человек легко управляем. Ему внушают, что окружающий мир опасен и спасение только в цивилизации, которую надо всеми силами хранить. Пылинки сдувать. Потому что, если она сама, бывает, и порождает какие-то опасности, то она же в силах и защитить от них. Вот человек боится и хранит эту цивилизацию как щит от всех зол. Хотя, точнее будет, защищает её, как меньшее из всех возможных зол. Другого ничего не знает и знать не хочет. Боится и изо всех сил верит, что живёт единственно правильным способом.

Ты сдуру два месяца непрерывно пропускал через себя весь этот хаос из крови и ужаса. Страх стал твоим единственным проводником в мире. Причём даже не настоящий страх, а виртуальный, киношный, телевизионный.

— Я выгляжу таким напуганным? — спросил Сатир.

— Ты даже представить себе не можешь…

— Хорошо, может быть всё оно так и есть, как ты говоришь, — неохотно согласился он. — Допустим, ты всё разложила по полкам и разложила правильно. А делать-то мне что? Что мне делать прямо сейчас, сию секунду? Мне, забитому и перепуганному?

— Возьми любой свой страх и рассмотри его так близко и внимательно, как это только возможно. Может быть, поймёшь, что делать. А лучше всего дай страху реализоваться каким-нибудь образом и посмотришь, что получится.

— Это страху смерти-то?

— А смерти нет! — она повернулась к Сатиру, прижалась к нему лицом, и он почувствовал, даже почти увидел кожей на её узкоглазой физиономии знакомую хитрющую улыбку. — Нет! Представляешь?! Вот всё есть, а смерти нет!

Утром за окном пошёл снег и город закутался в белое, то ли, как в саван, то ли, как в подвенечное платье. Москва спрятала под дарованной небом чистотой всю грязь и гадость, в одночасье став светлей и чище. И, несмотря на то, что над городом висела непроницаемая толща туч, верилось, что если прорваться сквозь неё ввысь, то увидишь солнечную корону, светлую и чистую, нерушимо сияющую в холодном синем небе. Верилось, что солнце вечно, незыблемо и красиво.

Сатир вылез из ванной, подошёл к окну, дохнул на стекло, как вчера Белка. Долго смотрел на проступившую на стекле надпись «смерти нет!». Когда она исчезла, он подышал снова и опять смотрел на привет от человека, не по фильмам знающего, что такое смерть.

На следующий же день Сатир завязал себе глаза красным платком и решил, что не снимет его, пока не поймёт, страшно ли остаться слепым. Он ходил по квартире, держась за стены, всех, с кем встречался, хватал за руку, тут же безошибочно определяя, кто стоит перед ним.

Через несколько дней Сатир начал привыкать к слепоте и ужесточил условия эксперимента. Он решил оглохнуть, чтобы ещё сильнее изолироваться от внешнего мира. Сатир вставил в уши кусочки ваты и попросил Эльфа залить их воском.

— Античный рецепт, — говорил Эльф, глядя как мутные капли с оплавляющейся свечи падают на вату, белеющую в ушах Сатира. — Упоминается то ли в Одиссее, то ли в легенде об аргонавтах. Результат гарантирован. Давай другое ухо.

Сатир перевернулся.

— Ну что ж, — сказал Эльф прежде чем начать. — Прощай, друг, больше ты меня не услышишь.

— Пока! — попрощалась Белка.

— Пишите мне письма по системе Брайля, — отозвался Сатир.

— Не потеряйся там, внутри себя, — попросила Серафима, и Эльф залил воском второе ухо.