Поднятая целина

– Это, конечно, смешная история, но только сейчас – такие дела, что не до смеху… Нынче прочитал я газету, и сердце заныло…

– Заныло? – ожидая нового веселого рассказа, переспросил Аким.

– Да. А заныло оттого, что так зверски над человеком в капиталистических странах издеваются и терзают. Такое описание я прочитал: в Румынии двое комсомольцев открывали крестьянам глаза, говорили, что надо землю у помещиков отобрать и разделить между собою. Очень бедно в Румынии хлеборобы живут…

– Что бедно, то бедно, знаю, сам видал, как был с полком в семнадцатом году на румынском фронте, – подтвердил Аким.

– Так вот, вели они агитацию за свержение капитализма и за устройство в Румынии Советской власти. Но их поймали лютые жандармы, одного забили до смерти, а другого начали пытать. Выкололи ему глаза, повыдергивали на голове все волосы. А потом разожгли докрасна тонкую железяку и начали ее заправлять под ногти…

– Про-ок-лятые! – ахнула Акимова жена, всплеснув руками. – Под ногти?

– Под ногти… Спрашивают: «Говори, кто у вас еще в ячейке состоит, и отрекайся от комсомола». – «Не скажу вам, вампиры, и не отрекусь!» – стойко отвечает тот комсомолец. Жандармы тогда стали резать ему шашками уши, нос отрезали. «Скажешь?» – «Нет, говорит, умру от вашей кровавой руки, а не скажу! Да здравствует коммунизм!» Тогда они за руки подвесили его под потолок, внизу развели огонь…

– Вот, будь ты проклят, какие живодеры есть! Ить это беда! – вознегодовал Аким Младший.

– …Жгут его огнем, а он только плачет кровяными слезами, но никого из своих товарищей-комсомольцев не выдает и одно твердит: «Да здравствует пролетарская революция и коммунизм!»

– И молодец, что не выдал товарищев! Так и надо! Умри честно, а друзьев не моги выказать! Сказано в писании, что «за други своя живот положиша…» – Дед Аким пристукнул кулаком и заторопил рассказчика: – Ну, ну, дальше-то что?

– …Пытают они его, стязают по-всякому, а он молчит. И так с утра до вечера. Потеряет он память, а жандармы обольют его водой и опять за свое. Только видят, что ничего они так от него не добьются, тогда пошли арестовали его мать и привели в свою охранку. «Смотри, – кажут ей, – как мы твоего сына будем обрабатывать! Да скажи ему, чтобы покорился, а то убьем и мясо собакам выкинем!» Ударилась тут мать без памяти, а как пришла в себя – кинулась к своему дитю, обнимает, руки его окровяненные целует…

Побледневший Ванюшка замолк, обвел слушателей расширившимися глазами: у девок чернели открытые рты, а на глазах закипали слезы, Акимова жена сморкалась в завеску, шепча сквозь всхлипыванья: «Каково ей… матери-то… на своего дитя… го-о-ос-поди!..» Аким Младший вдруг крякнул и, ухватясь за кисет, стал торопливо вертеть цигарку; только Нагульнов, сидя на сундуке, хранил внешнее спокойствие, но и у него во время паузы как-то подозрительно задергалась щека и повело в сторону рот…

– «…Сынок мой родимый! Ради меня, твоей матери, покорись им, злодеям!» – говорит ему мать, но он услыхал ее голос и отвечает: «Нет, рóдная мама, не выдам я товарищей, умру за свою идею, а ты лучше поцелуй меня перед моей кончиной, мне тогда легче будет смерть принять…»

Ванюшка вздрагивающим голосом окончил рассказ о том, как умер румынский комсомолец, замученный палачами-жандармами. На минуту стало тихо, а потом заплаканная хозяйка спросила:

– Сколько ж ему, страдальцу, было годков?

– Семнадцать, – без запинки отвечал Ванюшка и тотчас же нахлобучил свою клетчатую кепку. – Да, умер герой рабочего класса – наш дорогой товарищ, румынский комсомолец. Умер за то, чтобы трудящимся лучше жилось. Наше дело – помочь им свергнуть капитализм, установить рабоче-крестьянскую власть, а для этого надо строить колхозы, укреплять колхозное хозяйство. Но у нас еще есть такие хлеборобы, которые по несознательности помогают подобным жандармам и препятствуют колхозному строительству – не сдают семенной хлеб… Ну, спасибо, хозяева, за завтрак! Теперь – о деле, насчет которого мы к вам пришли: надо вам сейчас же отвезти семенной хлеб. Вашему двору причитается засыпать ровно семьдесят семь пудов. Давай, хозяин, вези!

– Да кто его знает… Его, и хлеба-то, почти нету… – нерешительно начал было Аким Младший, огорошенный столь неожиданным приступом, но жена метнула в его сторону озлобленный взгляд, резко перебила:

– Нечего уж там! Ступай, насыпай мешки да вези!

– Нету семидесяти пудов… Да и неподсеянный он у нас, – слабо сопротивлялся Аким.

– Вези, Акимушка. Стало быть, надо сдать, чего уж там супротивничать, – поддержал сноху дед Аким.

– Мы – люди не гордые, поможем, подсеем, – охотно вызвался Ванюшка. – А грохот-то у вас есть?

– Есть… Да он трошки несправный…

– Эка беда! Починим! Скорее, скорее, хозяин! А то мы тут у вас и так заговорились…

Через полчаса Аким Младший вел с колхозного база две бычиные подводы, а Ванюшка с лицом, усеянным мелкими, как веснушки, бисеринками пота, таскал из мякинника на приклеток амбара мешки с подсеянной пшеницей, твердозерной и ядреной, отливающей красниной червонного золота.