Поднятая целина

– Товарищ Шалый к сегодняшнему дню на сто процентов закончил ремонт – факт, граждане! Всего им налажено лемехов – пятьдесят четыре, приведено в боевую готовность двенадцать разнорядных сеялок, четырнадцать буккеров и прочее, факт! Получи, дорогой наш товарищ, наш братский подарок тебе в награждение, и чтобы ты, прах тебя дери, и в будущем так же ударно работал; чтобы весь инвентарь в нашем колхозе был на большой палец, факт! И вы, остальные граждане, должны так же ударно работать в поле, только тогда мы оправдаем название своего колхоза, иначе нам предстоит предание позору и стыду на глазах всего Советского Союза, факт!

С этими словами Давыдов завернул в трехметровый кусок красного сатина премию, подал ее Шалому. Выражать одобрение хлопаньем в ладоши гремяченцы еще не научились, но когда Шалый дрожащими руками взял красный сверток, шум поднялся в школе:

– Следовает ему! Дюже работал!

– Из негодности обратно привел в годность.

– Иструмент получил и бабе сатину на платье!

– Ипполит, магарыч с тебя, черный бугай!

– Качать его!

– Брось, шалавый! Он и так возля ковалды накачался!

Дальше выкрики перешли в слитый гул, но дед Щукарь ухитрился-таки пробуравить шум своим по-бабьи резким голосом:

– Чего же стоишь молчком?! Говори! Ответствуй! Вот уродился человек от супругов – пенька да колоды.

Щукаря поддержали, всерьез и в шутку стали покрикивать:

– Пущай за него Демид Молчун речь скажет!

– Ипполит! Гутарь скорее, а то упадешь!

– Гляньте-ка, а у него и на самом деле поджилки трясутся?

– От радости язык заглотнул?

– Это тебе не молотком стучать!

Но Андрей Размётнов, любивший всякие торжества и руководивший на этот раз церемонией премирования, унял шум, успокоил взволнованное собрание:

– Да вы хучь трошки охолоньте! Ну чего опять взревелись? Весну почуяли? Хлопайте культурно в ладошки, а орать нечего! Цыцте, пожалуйста, и дайте человеку соответствовать словами! – Повернувшись к Ипполиту и незаметно толкнув его кулаком в бок, шепнул: – Набери дюжей воздуху в грудя и говори. Пожалуйста, Сидорович, длинней говори, по-ученому. Ты зараз у нас – герой всей торжественности и должен речь сказать по всем правилам, просторную.

Не избалованный вниманием Иполлит Шалый, никогда в жизни не говоривший «просторных» речей и получавший от хуторян за работу одни скупые водочные магарычи, подарком правления и торжественной обстановкой его вручения был окончательно выбит из состояния всегдашней уравновешенности. У него дрожали руки, накрепко прижавшие к груди красный сверток; дрожали ноги, всегда такой уверенной и твердой раскорякой стоявшие в кузнице… Не выпуская из рук свертка, он вытер рукавом слезинку и докрасна вымытое по случаю необычайного для него события лицо, сказал охрипшим голосом:

– Струмент нам, конечно, нужный… Благодарные мы… И за правление, за ихнюю эту самую… Спасибо и ишо раз спасибо! А я… раз я кузницей зараженный и могу… то я всегда, как я нынче – колхозник, с дорогой душой… А сатин, конечно, бабе моей сгодится… – Он потерянно зашарил глазами по тесно набитой классной комнате, ища жену, втайне надеясь, что она его выручит, но не увидел, завздыхал и кончил свою непросторную речь: – И за струмент в сатине и за наши труды… вам, товарищ Давыдов, и колхозу спасибочко!

Размётнов, видя, что взволнованная речь Шалого приходит к концу, напрасно делал вспотевшему кузнецу отчаянные знаки. Тот не хотел их замечать и, поклонившись, пошел со сцены, неся сверток на вытянутых руках, как спящее дитя.

Нагульнов торопливо сдернул с головы папаху, махнул рукой; оркестр, составленный из двух балалаек и скрипки, начал «Интернационал».

* * *

Бригадиры Дубцов, Любишкин, Демка Ушаков каждый день верхами выезжали в степь смотреть, не готова ли к пахоте и севу земля. Весна шла степями в сухом дыхании ветров. Погожие стояли дни, и первая бригада уже готовилась к пахоте серопесчаных земель, бывших на ее участке.

Бригада агитколонны была отозвана в хутор Войсковой, но Ванюшку Найденова, по просьбе Нагульнова, Кондратько оставил на время сева в Гремячем.

На другой день после того, как премировали Шалого, Нагульнов развелся с Лушкой. Она поселилась у своей двоюродной тетки, жившей на отшибе, дня два не показывалась, а потом как-то встретилась с Давыдовым возле правления колхоза, остановила его:

– Как мне теперь жить, товарищ Давыдов, посоветуйте.

– Нашла о чем спрашивать! Вот мы ясли думаем организовать, поступай туда.

– Нет уж, спасибо! Своих детей не имела, да чтоб теперь с чужими нянчиться? Тоже выдумали!

– Ну иди работать в бригаду.

– Я – женщина нерабочая, у меня от польскóй работы в голове делается кружение…

– Скажите, какая вы нежная! Тогда гуляй себе, но хлеба не получишь. У нас «кто не работает, тот не ест»!

Лушка вздохнула и, роя остроносым чириком влажный песок, потупила голову:

– Мне мой дружочек Тимошка Рваный прислал из города Котласу Северного краю письмецо… Сулится скоро прийтить.

– Ну, уж это черта с два! – улыбнулся Давыдов. – А если и придет, мы его еще подальше отправим.

– Значит, ему не будет помилования?