Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

Тоунсли жаловался, что не успел закончить посевы. Жена и четверо малышей здорово намерзлись за зиму в домишке, который он срубил осенью, — не знал, что здесь такие холода бывают и такие ветры. Все переболели. Сеять и сажать начали поздно, картошку успели, а кукурузы еще не меньше половины осталось, как поднялась тревога, миссурийцы снова прут на Лоуренс. И вот он уже больше недели опять вроде как солдат, а что дома — не знает. Хорошо, если соседи помогли. Но теперь он оказался совсем близко от своих, тут и шести миль не будет, на юго-запад к верховьям Поттавотоми.

Браун спрашивал его и Винера, кто в этих местах самый опасный из сторонников рабства.

— Конечно, Дойли — и отец, и сыновья. Они на Юге охотились на беглых рабов, разводили и натаскивали собак-людоедов. И здесь уже поймали несколько сбежавших черных парней. Они и братья Шерман ежедневно пьянствуют с головорезами.

Оливер и Фредерик тоже знали про Дойлей.

— Отец, помнишь, когда мы изображали землемеров в лагере алабамцев, помнишь, как тот усатый индюк в шляпе и в блестящих сапогах хвастал, что они скоро очистят берега Поттавотоми от всех аболиционистов: «Мы их выкурим, как ос, перестреляем, как кроликов». Ты спросил: «А разве туг есть аболиционисты?» И я чуть не засмеялся, ты прогнусавил совсем по-виргински. А он и выложил, не запинаясь: «Как же, как же, целый выводок янки Браунов, немцы Бонди, Беньямин…» — никого не забыл. Мы удивились, откуда он знает, они же только-только из Алабамы заявились. Но потом, на следующий день, я видел, они встречали старика Дойля и Билла Шермана: «го-го» и «га-га», встречали как дружков-приятелей. И понял, откуда они все знают.

Винер сердито выколачивал трубку о ствол.

— Дойли отпетые негодяи, но Билл и Генри Шерманы тоже не лучше. Сколько на их совести грехов, они и сами уже, наверное, не помнят. Они вместе с Дойлями ловят беглых негров, истязают страшно, у них руки в крови. В трактире Шерманов всегда собираются миссурийские головорезы. Мой сосед Бонди, когда приехал прошлым летом, пошел к Биллу как к земляку, он ведь родом тоже из Германии, хотел познакомиться по-соседски. А тот ему: «Мы с братом, правда, родились в Ольденбурге, но теперь мы — американцы, южане и не признаем никаких других земляков. Все подлые негрокрады, все аболиционисты проклятые, вольноземельцы, откуда бы они ни приехали, наши смертельные враги. Мы знаем, что и ты, и твои приятели дружили с янки, скажи всем — здесь вам не жить, убирайтесь, пока еще кости у вас целы».

Мы думали, это просто угрозы, но именно Шерман и Дойли привели шайку головорезов в мою лавку, все разграбили дочиста, не меньше чем на семь тысяч долларов. И они же разгромили лавку тихого старика Морзе, избили его, накинули петлю, повели вешать. Поиздевались, а потом отпустили еле живого, грозили, что убьют его и сына, если они не уедут, и то же самое будет со всеми другими.

Браун слушал, изредка спрашивал:

— А еще кого помните из таких негодяев?.. Надо всех знать. Надо помнить, у кого мы в долгу.

Тоунсли, Винер, сыновья Брауна и Генри вспоминали имена, рассказывали об угрозах, нападениях. Разговор у костра не умолкал до ночи. Все согласились, что хуже всех, пожалуй, Дойль с тремя сыновьями, братья Билл и Генри Шерманы, пьянчуга Уилкинсон — северянин, который стал хуже любого южанина. Наконец Браун сказал:

— Пора отдохнуть. Завтра будет трудный день. Прочтем вечернюю молитву.

Улеглись, кто в фургоне, кто под ним. Браун еще долго сидел один, подкладывал хворост в костер, читал Библию или глядел на звезды, безмолвно шевелил губами.

Когда начало светать, он разбудил Тоунсли и отвел его в сторону.

— Вы проводите нас к реке, покажете дома Шерманов, Дойлей, Уилкинсона… Вы ведь знаете их.

— Знаю. Но что вы собираетесь с ними делать?

— Раздавить ядовитых змей, грозящих добрым людям… Очистить берега Поттавотоми от убийц и поджигателей, воздать око за око, зуб за зуб.

— Вы хотите убивать их сейчас в их домах, сонных, безоружных, при женах и детях? Нет, сэр, в этом я вам не помощник. Я солдат, я готов сражаться. Моя рука не дрогнет в бою, когда передо мной будет враг, вооруженный, который целится в меня, в моих товарищей…

— На троне войны бывают и засады, и нападения с тыла.

— Бывают. Но и тогда солдат разит солдата, и оба знают, что идет война. А вы хотите, чтобы мы, как палачи, как ночные убийцы…

— Нет, как орудия господней кары за кровь праведных… И сейчас уже идет война: разгром Лоуренса, гибель честных людей. Вы же слышали вчера, как головорезы пируют на пепелищах, они считают нас трусами, растерянными, бессильными трусами. Поймите, нас еще слишком мало, чтобы выступить в открытый бой, но мы можем нанести нежданный и жестокий удар. Пусть все узнают, что преступления не остаются безнаказанными, что мы и наши единомышленники не овцы, безропотно бредущие под нож мясника, а воины, разящие внезапно и беспощадно…