Подноготная любви

П.: А ведь Пьер — тоже Иванушка-дурачок. Я только удивляюсь, почему никто из филологов-исследователей не обращал на это внимание. Пьер — Пьеро! Ведь Толстой не просто так давал имена. Даже то, что у его Вронского лошадь была Фру-Фру, не случайно. Это было имя героини пьесы, которая в то время была у всех на слуху. Она страстно полюбила, бросила маленького сына, но потом погибла. Так вот Вронский, который переломил задом спину Фру-Фру, а потом над ней умирающей стоял с трясущейся челюстью — это аллегория, прообраз трясущейся челюсти Вронского над телом Анны, после того как она ему впервые отдалась. В романе даже имя лошади не случайно! А тем более имя любимого героя. Тем более что подобно тому как у всех читающих современников Льва Николаевича на слуху было имя Фру-Фру, также на слуху было и имя Пьеро. Ведь российская читающая публика той эпохи в обязательном порядке владела французским языком и попросту не могла не знать, что французское имя популярного театрального персонажа — это уменьшительное от имени Пьер. И публика, и сам Лев Николаевич, встречая это имя, вызывающее столь отчётливые ассоциации, не могли не догадаться о характере и судьбе героя — отправной точке, основных перипетий и его победы. Тогда, в XIX веке, когда Толстой работал над «Войной и миром», Пьеро был отнюдь не тем Пьеро из века двадцатого, которого декаденты превратили в гротескного печального любовника. Нет, в XIX веке Пьеро оставался тем же, кем он был при своём появлении на сцене в XVII веке — парнем, прибывшим в чуждый ему город из сельской глубинки, одетым просто, разве что не в мешковину, а порой действительно в мешок, простоватым, но своей смёткой преодолевавшим все нагромождаемые вокруг него обманы. Или, выражаясь на несколько ином диалекте, — освобождаясь от последствий разнообразных случаев гипнотического воздействия. Это — Пьеро. Но и толстовский Пьер именно таков!

В.: Да. Конечно.

П.: Кстати, Пьеро и до декадентов нёс в себе некоторый потенциал облика печального любовника, во всяком случае, в том смысле, что любовником был, но в анальном смысле неудачливым: его подруги стандартно покидали его ради проходимца Арлекина — злого и беспринципного жулика, появлявшегося на сцене в новеньком костюме, сплошь сшитом из цветных треугольников и квадратов…

В.: Запоминающийся костюм. Привлекающий внимание.

П.: Да. В веках менялся не только образ Пьеро, но и образ Арлекина. Поначалу, в XVI веке, Арлекин был как бы прообразом Пьеро, который появился позднее, в следующем веке. Они были похожи не только характером, но и одеждой: цветные треугольники тогда несли совсем другой смысл — это были заплаты, подчёркивавшие бедность хозяина. Так вот, у Арлекина-Пьеро в те времена был ещё один аналог! Буратино! Да-да! То самое имя! Это уже много позднее у Шарля Перро он стал мальчиком, да ещё деревянным, да ещё с длинным носом — символом его порядочности, из-за которой он поначалу часто оказывался обманутым: ему «натягивали нос». Тот самый Буратино, которого в своей каморке оживил папа Карло. Да-да, в каморке папы Карло! Вот и получается, что если я, как многие говорят, похож на толстовского Пьера (Буратино?), а окончательно ему уподобился судьбой, только встретившись с тобой в твоей булгаковской полуподвальной комнатке с печкой, комнатке, которую ты при нашем знакомстве сама же, не осознавая причин, назвала каморкой папы Карло, то выходит, что добрый папа Карло это — ты!

В.: Ну, спасибо! Занятный вывод. А может, это ты?

П.: В таком случае, кто из нас Пьеро? В каком-то смысле, конечно, — оба. Но согласись… Ведь из десятков, если не сотен, возможных имён этой комнаты ты выбрала только одно.

В.: Разумеется, если рассуждать только логически, то раз комната моя, и я сама её так назвала, то… То, получатся, что я он и есть. Только не называй меня так, пожалуйста.

П.: Хорошо. Не буду. Так что если говорить об Иванушках-дурачках, всякий Пьеро, в какие бы переделки его обманом ни завлекали, всё равно в конце концов получает самое лучшее. Пьер, Пьеро, Буратино, Иванушка-дурачок… Посмешище в некрофилогенной культуре. Пьер, который так не нравился Софье Андреевне. Освобождающийся от неё и получающий в жизни всё самое лучшее. Как бы его ни обманывали.

В.: Но ты, я надеюсь, убедился, что обмануть я тебя никогда даже и не пыталась.

П.: Ты удивительная. И хочется идти с тобой, всё время взявшись за руки и никогда твою руку не отпуская. Вот будет здорово вспомнить, когда будем старенькие? Правда?

В.: Ты уже сейчас об этом думаешь?

П.: Да нет, это я так, к слову. Но ты не думай, что раз мы с тобой так легко всякую заразу собираем — что это так уж абсолютно плохо. Это, между прочим, можно назвать проявлением дружелюбия.

В.: Чего?