Подножье тьмы

Алкаши, профессиональные нищие, давка на привокзальных трамваях, рычащие газующие грузовики, пыльные замусоренные дворы, пропахшие дымом смрадные городские свалки… Куда судьба может закинуть потерянного ребенка? Разве детей воруют для того, чтобы сделать их счастливыми? Я бы ей руки поотрывал!

К черту!

Он вернулся в комнату и сел в кресло напротив Симы.

За эти полчаса она даже не изменила позы. С некоторым недоумением она разглядывала лежащий на столе листок со стихами. Что-то новое появилось в ее глазах. Может, она опять что-то вспоминала.

Глаза Симы погасли.

Она не вспомнила.

Воздай, о, Господи, зверю,
тоскующему в окне,
по той неизменной вере,
какую питает ко мне…

Он посмотрел на нее:

– Ты не помнишь?

Единственным занят делом —
быть рядом – мой брат меньшой,
доверившийся всем телом,
прижавшийся всей душой…

Она отрицательно покачала головой.

– Ты была здесь сегодня?

– Не помню.

– Чем ты вообще занималась сегодня?

– Не помню.

– Может, ходила в кино? Или провожала мужа?

Сима обрадовалась.

Ее глаза вспыхнули.

Она без раздумий ухватилась за спасительную нить. Она ходила в кино. Она уже лет пять не была в кино. Телевизор ей надоел. Она пошла в «Победу», мура какая-то. Душно. А потом… Ее голос сник. Потом у нее заболела голова. Когда муж уезжает, у нее всегда болит голова… А потом она просто гуляла. Ну да, гуляла… Ей понравилось. В сквере тихо… А в кино ей мешал проектор. Она сидела в заднем ряду. Проектор жужжит, он всегда мешает.

– Я ходила в кино, – утвердилась она в своей мысли.

Скажи она это вчера, Шурику бы и в голову не пришло сомневаться. Но сейчас его коробило от столь откровенной лжи.

– Зачем ты отпускаешь с ним сына?

Лицо Симы страдальчески искривилась:

– У меня болит голова.

– Дать тебе анальгин?

– Дать.

И вдруг улыбнулась, слишком быстро для того, чтобы улыбка была естественной:

– У тебя такой вид был позавчера в кафе…

И спросила:

– Ты хотел со мной поссориться?

Он покачал головой.

Он не хотел с ней ссориться.

Даже сейчас поссориться с нею хотел кто-то другой в нем, не он сам. Какое-то другое существо, которое, конечно, было им самим, но в то же время существовало от него как бы отдельно.

Он подумал: лучше бы она ушла…

И сразу вспомнил: внизу могут ждать Роальд и Ежов.

Вряд ли они там ждали, но он так подумал.

– Что ты смотрела в кино?

– В кино? В «Победе»?… Кажется, это… Ну… Я не помню названия… Какая-то мура… Опять кулек с леденцами…

Было видно, что она врет. Без хитрости, без лукавства, без особого вдохновения. Скорее, даже не врет, а произносит вслух первые пришедшие в голову слова. В них, собственно, и смысла не было. Так… Отсутствие противовеса, который хоть как-то уравновесил бы ложь.

– Почему бы тебе не завести еще одного ребенка? – спросил Шурик.

– От тебя?

Его передернуло.

– Ты понимаешь, о чем я говорю?

Она беспомощно ответила:

– Не знаю.

3

Зазвонил телефона.

Шурик облегченно вздохнул. Он боялся, что начнет орать на Симу. Ее беспомощность странным образом раздражала его. И еще он знал: чем больше она наврет, тем сложней будет во всем этом разобраться.

Он взял трубку.

Звонил Роальд.

– Хочешь, я зайду к тебе? – спросил Роальд.

– Не хочу, – сухо ответил Шурик и бросил трубку.

Выложив на тарелки сосиски, он принес из холодильника пару помидоров и огурец.

Есть не хотелось.

Он тянул пиво и смотрел, как Сима жадно ест. Так едят после голодовки, наверное.

Потом Сима подняла голову.

– Иногда мне кажется, – рассеянно сказала она, – что я несчастна. Знаю, что все не так, сама себе говорю – не так, а ощущение не проходит.

Шурик не выдержал. В нем все кипело:

– А с чего ты взяла, что должна быть счастливой? Кто тебе такое сказал? Доктор из консультации?

И заорал:

– Головой надо думать!

– Головой? – удивленно переспросила она.

Его крик сбивал ее, она никак не могла собраться.

– Зачем ты все время врешь! – он со стуком поставил стакан на стол. – Нельзя же все время врать. Почему тебе хотя бы раз не сказать правду? Мне! Хотя бы мне!

– Подожди, – сказала она. – Я не понимаю. Почему – тебе?

По ее глазам было видно: она действительно не понимает. Но Шурик уже не мог остановиться.

Могла бы не врать!.. Он задыхался… Кожа у меня шелковистая-шелковистая… Зачем тебе столько врать?… А сам задыхался от ледяного предчувствия – все! это все!.. Это же Париж, это совсем далекий Париж, он удаляется от Парижа, он уже никогда никогда не будет в Париже…

Он задыхался.