Подонок. Я тебе объявляю войну! (СИ)

Вот как это называется? Идиотизм? Мазохизм? Или всё вместе? Мне же рядом с ней сейчас невмоготу просто. Внутри аж дерет. А все равно хочу, чтоб была…

— Нет, я буду долго, — отказывается она. — Спасибо, что довез.

Из Маркова сразу еду домой. Если бы не забыл телефон, то лучше бы остался в старой квартире до завтра, а то и до понедельника. Но без телефона я как без кислорода.

Приезжаю как раз к семейному обеду. А я так надеялся, что отец куда-нибудь свалил на выходные со своей Инессой.

— Где был всю ночь? — спрашивает меня отец. — Гулял опять?

— Угу, — мычу, не размыкая губ, и подперев рукой щеку так, чтобы он не заметил ссадину. А то начнется…

А вообще, представляю сцену, если бы я действительно сказал, где был.

Сонька косится на меня, видит, конечно, как меня вчера подрихтовали, но ума хватает молчать. Выглядит плохо. Наверное, тоже, как и я, почти не спала сегодня.

— Где? С кем?

— Ты не знаешь… — отвечаю я уклончиво.

— А я хочу знать! — вскипает отец. — Хочу знать, с кем ты таскаешься ночами! У тебя одиннадцатый класс. Все силы должен вложить в учебу, а ты…

— Папа, Стас же очень хорошо учится, — робко подает голос Сонька. — Он даже на олимпиаду от нашей гимназии едет. По математике.

— Помолчи, идиотка! — рявкает отец. — Тебе вообще слова не давали.

Спустя полминуты уже почти спокойно спрашивает меня:

— Что, правда? А то Ян Романович жаловался, что ты отказался. Передумал, что ли?

— Угу.

— Правильно! Вот это правильно. Только смотри, если уж едешь, то не осрами себя и меня. Привози победу. Это и для гимназии — слава, и для нас — почет. И для твоего будущего — польза. И мне хоть будет чем гордиться. А то надоело за тебя краснеть. Мне же в последнее время если и звонят от вас, то только чтобы пожаловаться на тебя. А олимпиада — дело хорошее. Но для победы надо не ночами болтаться, а заниматься. Ясно? Где это будет?

— Первый этап — в Новосибе, второй — в Москве.

— Когда летите?

— В Новосиб — в эту среду.

— Ну, отлично, отлично, — воодушевляется отец. — Но с гулянками завязывай!

После обеда они с Инессой куда-то уезжают, и за меня берется Сонька. Она, конечно, не прет танком как отец, но изводит не меньше: где ты был? С кем подрался? Почему?

Весь день ходит по пятам и долбит-долбит. В конце концов я взрываюсь:

— Да что ты пристала ко мне?! Если бы я хотел, я бы сам всё рассказал. А раз не говорю, значит, не хочу! Оставь меня в покое. Иди вон… рисуй…

Сонька у нас с детства любит и умеет рисовать. Я в этом не особо смыслю, но, как по мне, у нее здорово получается, очень своеобразно и выразительно. И в гимназии, пока у нас были уроки рисования, ее тоже препод расхваливал. Правда отец называет это бессмысленной мазней и занятием для дегенератов. Если бы он был хоть немного заинтересован в Соньке, то однозначно положил бы ее увлечению конец. Как когда-то давно не дал мне ходить на хоккей, а чуть позже — учиться играть на ударных. Но на Соньку ему плевать, от нее он ничего не ждет, поэтому особо свое мнение ей и не навязывает. Типа, делай ты что хочешь, только на глаза не лезь.

— Ну! — прикрикиваю я на нее. — Что ты стоишь над душой? Иди давай.

Но Сонька не двигается с места. Смотрю — уже почти плачет. В глазах стоят слезы.

— Зачем ты так со мной? — жалобно пищит она. — Я же тебе ничего плохого не сделала… и никогда не сделаю. Я же за тебя волнуюсь. Всю ночь с ума сходила…

— Не надо за меня волноваться, — говорю я уже без особого раздражения. Меня всегда пробивает на жалость, когда она расстраивается.

— А если бы меня всю ночь не было? И ты мне даже позвонить не мог… не знал, где я… что со мной? А потом я пришла бы вся избитая. Ты бы как на это? Молчал бы? Не волновался? Не хотел узнать, что со мной случилось?

Смотрю на нее с минуту. Наверное, она права. Я бы уже весь город к утру объездил, пропади она на ночь.

— Боюсь, Соня, то, что случилось, тебе совсем не понравится. Так что лучше тебе не знать, а то и следующую ночь с ума будешь сходить.

Она отчаянно трясет головой.

— Нет! Я обещаю, я не буду больше кричать… я слова плохого не скажу. Обещаю!

Все равно молчу.

— Ты с ней был, да? Со Шваброй? Ну, скажи мне, прошу!

— Для начала перестань называть ее шваброй.

Она сникает. Вздохнув как-то по-старчески, тяжело опускается на диван. Садится на самый краешек.

— Значит, я была права… Я так и знала… Стас, все-таки ты запал на нее, да? Ну, скажи!

Я ничего не отвечаю. Но для нее мое молчание — все равно что признание.

— И что, — спустя пару минут тягостной тишины спрашивает она, — вы теперь вместе? Ты теперь с ней будешь?

— Нет. Не буду.

Думал, она обрадуется, но Сонька лишь изумляется.

— Почему?

Хочу прекратить этот разговор, выпроводить ее, типа, нечего лезть мне в душу. Но почему-то отвечаю честно:

— Она меня отшила.

— Как?! — у Соньки аж брови подскакивают кверху. — Ш… Гордеева тебя отшила? Не могу поверить… Ты же у меня такой… самый-самый! Да она должна быть…

— Сонь, всё, хватит… — и помолчав, добавляю, опять не знаю, зачем: — У нее другой.

— Какой другой? Кто?

— Да чел из бывшей школы.