Подождите, не уходите, или Когда же бабочка взмахнула крыльями

Я молча смотрела на него и в горле набухал, разрастался горький комок. Он еще больше съежился, вжал свои худенькие, дрожащие плечики в шею и низко опустил голову.

– Что? – почему-то шепотом спросила я.

Подбородок его задрожал и подрагивающими синими губками, чуть слышно прошептал:

– Хлебушка, – он медленно, боязливо, поднял на меня глаза. Этот пугливый взгляд прожег меня. На меня глянули синие, несчастные глаза бездомного детеныша. В них плескалась такая бесконечная собачья тоска и незащищенность, покорный страх отказа, растерянность перед этой жизнью, что мне захотелось опуститься на колени, крепко прижать его к себе и завыть от боли и жалости к этому маленькому существу.

– Идем, идем в магазин, – очнулась я.

Я купила ему буханку хлеба и он тут же яростно вгрызся зубками в ее край и стал быстро, жадно откусывать куски и почти, не пережевывая, глотать.

– Не спеши, не торопись, это все твое, – я побежала к прилавку и закупила всего понемногу: колбаски, сыра, печенья, творотжочки, гречку, может есть у него кто, чтобы приготовить.

Мальчик уже начал икать.

– На выпей, водички, – он выпил воды и судорожно, протяжно, жалостно вздохнул. Взглянув в кулек с продуктами, прерывисто и дрожащими губками, произнес: "Спасибо, тетя, спасибо".

Вытащив платок, я стала обтирать его лицо, мокрые волосы. Он изо всех сил старался заглушить, скрыть, подавить подступающие к горлу рыдания. Но не выдержал. Его личико искривилось в жалкой гримасе, губы мелко задрожали и он выбежал из магазина. Ребенок бежал, низко опустив голову, крепко прижимая к груди пакет с продуктами и плакал так отчаянно, так громко, что проходящие останавливались и смотрели ему вслед.

Куда он бежал, кто его ждал, с кем хотел поделиться этими продуктами? Еще одна тайна, пущенная в эфир. И разве можно сравнить наше взрослое горе с предначертанностью судьбы вот таких малышей, которые бывают заброшены на самую обочину жизни?

Глядя на бегущего и горько рыдающего мальчика, я подумала, кто знает, быть может и внук господина Ельцина, который царствовал в те времена, вот так же плакал, сбегая из специнтерната. Дважды мальчик убегал оттуда, желая увидеть своих родных и близких и дважды его возвращали назад. А когда вся эта неприглядная информация выплыла наружу, то его уже забрали в родной дом и окружили армией педагогов.

А ведь какой красивой лицемерной дорожкой вел Ельцин страну к полному банкротству и унижению. Как душевно он пел: "пока мы живем так бедно и убого, я не могу есть осетрину и заедать ее черной икрой, …не могу глотать суперлекарства, зная, что у соседки нет аспирина для ребенка. Потому что стыдно…"

А спустя годы – нам было стыдно… за него. Оказывается можно и сытно есть, и пить беспробудно и спать спокойно, зная, что люди месяцами не получают ни заработной платы, ни пенсии, с трудом выживая.

История предательства страны продолжается. Теперь вот, на государственные деньги построили два Ельцин-центра, воздвигли памятник, который круглосуточно охраняется от… народного гнева и мести?

А разве святые годы не продолжаются? Я часто прохожу по одному и тому же подземному переходу и каждый раз вижу мужчину лет 50. Он поет и даже пританцовывает, рядом стоит коробка для подношения. Из его обуви, которую давно уже пора выбросить на свалку, насмешливо, веером выглядывают клочки газеты, которые он туда понапихал, чтобы теплее было. И как тут не вспомнить картину Леонида Соломаткина: "Нужда скачет, нужда плачет, нужда песенки поет"

Полтора века прошло. А что изменилось? Сколько у нас плящущих, скачущих, поющих от безысходности жизни, людей.

"Святые годы" продолжаются. Во дворе жилого дома машина сбила кроху. Насмерть! Никто не спешит заводить уголовное дело, а находящиеся на экспертизе видеозаписи пропадают. Через месяц все стрелки перевели на ребенка. Оказывается, шестилетний малыш, отправляясь на прогулку с дедушкой, был в стельку пьян. Оказывается, катаясь на велосипеде, мальчик "находился в сильнейшей степени опьянения". И сколько сил, здоровья, нервов, седых волос, унизительных наскоков и нападок стоило претерпеть отцу ребенка, чтобы доказать, то, о чем догадывалась вся страна. Экспертиза-то липовая была, фальшивая, сфальсифицированная.

А сама убийца жалуется: "журналисты испортили мне жизнь… мой ребенок плохо спит по ночам". А вот сбитый насмерть ребенок уже уснул вечным сном и никогда не откроет глазки.

"Я своего ребенка не видела четыре месяца… Я же мать!", – возмущается она. – А родные убитого ею малыша уже никогда его не увидят, не погладят по головке, не поговорят с ним.

И вот заключительный аккорд. В глазах отца, сбитого насмерть ребенка, набухают, искрятся, выплескиваются тоскливые слезы горя. А виновница гибели ребенка сухим, бесстрастным, деревянным голосом робота зачитывает: "…против меня все ополчились… пешеходы не должны создавать помех… Согласно статье .... за ребенка несут ответственность его родители…"