Подполье на передовой

- Уйдем, Валька, а? Я кое-какие документы прихвачу, планы, списки секретные. Я могу... И - с повинной, а? Уйдем, Валь? Сам явлюсь и попрошу помилования, а? Они ж там не знают, что я тут делал. А здешние не расскажут: тут скоро никого не останется. Всех подметем. Всех! Передушим, перестреляем, перевешаем или в Германию вывезем. Всех! - Он уже забыл о только что сказанном и снова впадал в истерику. - Своими руками передушу! Повырежу гадов! Они все хотят моей смерти... Не дамся! Нет! Жирухина так не возьмешь. Р-р-разойдитесь, перестреляю!

Валентина опрокидывала на него кастрюлю холодной воды, и он затихал. А наутро, опохмелившись, вялый и безразличный, брел в казарму 617-го охранного батальона, где размещалась зондеркоманда, хлебал свою похлебку, становился в строй и ехал на задание.

Валентина убирала в квартире, потом шла на улицу. Соседка Голотько встречала и провожала ее ехидной улыбкой, иногда с издевкой советовала:

- Ты бы хахаля переменила. Этот у тебя очень уж грубый, сквернословит. Буянит. С таким не разбогатеешь - все пропьет.

Валентина обычно поджимала губы и молча проходила мимо. Не хвалиться ж ей, сколько золотых коронок, колец и часов выворачивает Колька из своих засаленных карманов в каждый свой приход. Не рассказывать же, как ночами при коптилке она сортирует эти "подарки", счищая с них кровь и грязь, упаковывая в маленькие брезентовые мешочки и рассовывая по тайникам и захоронкам. Придет время - пригодятся! А пока можно и насмешки стерпеть. Пусть себе болтает. Слово - не плевок, вытираться не надо.

Так случалось каждый раз. Но в это утро Валентина не сдержалась. Уж очень буйствовал Колька, а потом испуганно шептал, что немцам приходит конец, что русские везде наступают и что скоро придется драпать из Новороссийска. И опять кричал и клялся, что явится с повинной. Валентину тревожило только одно: вдруг скоро придет Красная Армия. И когда соседка опять заговорила о буйном нраве ухажера, Валентина не сдержалась. Она остановилась, задиристо подбоченилась, презрительно оглядела соседку с головы до ног:

- Что это ты заботишься обо мне? Может, в компаньонки метишь? Так я публичного дома не содержу.

Голотько онемела от неожиданности.

- А насчет всего остального... сама подумай, - между тем продолжала Валентина. - Тебя каждый спросит о твоем полицае. Поняла?

- Ах ты, мерзавка, - опомнилась Голотько. - Мой полицай, а твой палач. Изверг!

- Врешь! - взревела Валентина. - Мой нашим служит! Задание выполняет.

- Вот сейчас донесу в полицию, кому твой краснопогонник служит. Тогда запоешь!

- Не грози, подумай сперва. Я сказала: нашим. Нашим он служит. А вот кто у тебя "наши" - это разобраться надо. Скажу Кольке - он живо тебя разговорит. Подожди! Вечером придет, проверит.

Голотько опять ошеломил неожиданный поворот дела. Перспектива "проверки", да еще Жирухиным, ее никак не устраивала. Она поспешно оставила поле боя. Но вечером, когда Сперанский, потягивая из бокала вино, сидел, развалясь на диване, Голотько осторожно и невнятно намекнула:

- Неспокойно на душе, Виктор Михайлович. Все говорят: красные вот-вот придут.

- Ну? - лениво буркнул полицай.

Голотько придвинулась к Сперанскому и торопливо, словно боясь, что он перебьет, зашептала:

- Кто виноватый, значит, кто с немцами служил, так которые из них бежать собираются, а которые с повинной хотят, стало быть, к русским идти. Слышала я разговор, будто кое-кто из краснопогонников собирается к партизанам бежать.

Сперанский выпрямился, повернувшись к собеседнице, быстро спросил:

- Кто такие? Фамилии знаешь? Где слышала?

Голотько испугалась перемены в настроении гостя, ей сразу померещились полицейские застенки, допрос. Сперанский не раз рассказывал ей, как это делается. Кое-как овладев собой, Голотько с беспечным видом махнула рукой.

- Да кто ж там фамилии скажет? Разговор-то на базаре слышала. - И вдруг заискивающе просила:

- А разве тебе нужно это? Я, кабы знала, все-все расспросила бы...

Сперанский опять расслабился, откинулся на диван, обнял Голотько.

- Дура. Все-таки дура ты, Прасковья. Хоть и красивая.

- Ну, зачем ты так? - надула губы Голотько. - Я же хотела как лучше...

- Как лучше! - передразнил Сперанский. - Тогда слушай, как надо, чтобы лучше. На базар не ходи - там сейчас каждый день облавы. Не опомнишься, как в Германию упекут. Насчет повинной выбрось из головы. Таких, как я, не помилуют, потому что я их не миловал и не буду миловать. А услышишь где такие разговоры, так уж постарайся, голубка, все узнать: и кто говорит, и о ком, и откуда знает. Поняла?

Голотько успокоенно и благодарно положила свою голову на колени полицая.

***