Подполковник никому не напишет (СИ)

Или в том интерн-литовец с грустными глазами указал ей лазейку из преисподней, совершенно не подозревая, куда ведёт этот путь. А вёл он в следующий, не менее страшный круг ада, где каждая прожитая минута становилась невыносимой пыткой только оттого, что ты жива. Был Малахов блаженным, потому что не ведал.

А Женька в ожидании её ответа торопливо рвал дрожащими пальцами картонку "Казбека", ломая пальцами толстые, тиснённые фальшивой позолотой папиросы.

-- Я не знаю, почему так всё получилось,- сказала Оксана. - Я сама себя казнила, вешалась, да из петли вынули. Виноватая я, до самой гробовой доски виноватая, но ничего не изменишь. И выла б я, день и ночь выла бы, слезами горе выливала, да вовек мне прощения себе не выплакать.

-- В чём, в чём виновата? Объясни, не рви душу!

-- Что тебе объяснить? Всё уже быльём поросло, но... тянет назад, не пускает жить. Да и как мне жить со всем этим?! - сказал Оксана, и поразилась фальши в будто не своём даже голосе.

-- С чем? Оксана, да о чём ты?

Малахов попытался обнять Оксану, но она рывком ушла в другой конец тамбура.

-- Хочешь знать? - закричала она.

И не смогла сдержать слёз.... Малахов смотрел на неё - жалкую, захлёбывающуюся слезами, выронив на пол пачку папирос, не зная что ему делать. А Оксана рыдала не в силах остановиться и больше всего боялась не слов, которые вот-вот она скажет, а того, что сейчас в тамбур зайдёт проводник или кто-нибудь ещё.

А вагонные колёса продолжали стучать по рельсам, и этот дробный звук эхо пунктиром разносило по притихшей ночной тайге.

Кёнигсберг, апрель 1945 года

Весна пришла в Кёнигсберг как никогда рано.

Город, опустошённый жестокой осадой, встречал весну лёжа в руинах. Огненный шквал, до срока растопивший снег, бушуя на его улицах не пощадил ничего,- до основания были разрушены древние готические соборы, хранившие в памяти времена первых крестовых походов. В сожжённом городском парке, едва тлея, дымились громадные липы, а мутная вода Прегеля несла в своих потоках дохлую, глушенную взрывами, рыбу и чёрные бескозырки безусых кадетов "крингсмарине" . Пятнадцатилетние пацаны, которые тщётно пытались удержать аркбутаны северного форта, были поголовно вырезаны в рукопашном бою свирепыми десантниками из отдельного штрафного батальона морской пехоты.

Теперь казалось, в Кёнигсберге не осталось ничего целого - всё в городе было сломано, разбито, разрушено, раздавлено или сожжено. От непрерывных бомбёжек и артобстрелов, сотрясавших осаждённый Кёнигсберг в течении целой недели, пострадало даже время,- часы на фасаде городского вокзала остановились без десяти минут двенадцать, когда в их механизм угодил семидесятишестимиллиметровый артиллерийский снаряд, навсегда застопоривший на месте две чёрные ажурные стрелки. Обугленный, иссечённый пулями и осколками, имперский орёл над пробитым циферблатом громадных часов, угрюмо смотрел на привокзальную площадь, обезображенную воронками, проволочными заграждениями и противотанковыми надолбами. Ветер приносил на площадь запах гари из городского парка, оттуда, где беспомощно раскинулись столетние липы и дубы, которые укрывали своими стволами выгоревшие изнутри серые коробки танков, чьи врытые в землю башни возвышались над аккуратными линиями парковых аллей. Рядом мерзко воняли горелым мясом выжженные штурмовыми огнемётами бронеколпаки долговременных огневых точек, которые своими фланкирующим пулемётным огнём выскребали привокзальную площадь от всего живого. За дотами на выгоревшей поляне у мостовой привокзальной площади, между перевёрнутых чугунных скамеек над холмиком земли сиротливо возвышалась плита от батальонного миномёта со звёздочкой из консервной банки и обязательным списком на фанерке. Ветер лениво качал фанерку, наспех прикрученную обрывком телефонного кабеля, поднимая в воздух жирные хлопья копоти, осыпавшиеся со сгоревшего СУ-76. "Прощай Родина" навсегда застыла у перевёрнутого трамвая, перегораживая дорогу, которая шла от железнодорожного вокзала к центру Кёнигсберга. С другой стороны улицу перегораживал низкий приземистый силуэт сожжённого "ягдтигера" , весь в жёлто-зелёных чешуйках маскировочной краски, с мёртвым, задранным в небо хоботом орудия, которое уже никогда никому не подарит смерть.

Ясный апрельский день плыл над оглохшим и ослепшим Кёнигсбергом.

Молодой, двадцатишестилетний, и три дня уже как подполковник, Сашка Журавлёв, пил коньяк тут же, на пустынной привокзальной площади, прямо в штабном "виллисе", "обмывая" Звезду Героя Советского Союза, к которой был представлен ещё в марте месяце за неудачный штурм Висленской косы. Всем уцелевшим в том пекле награды давали щедро, и так уж получилось, что ПУР фронта добавило Сашке вторую звезду на два просвета за день до того, как Президиум Верховного Совета, своим необратимым указом присвоил командиру 567-го гвардейского штурмового полка Александру Журавлёву, звание Героя. В указе нерасторопные порученцы указали ещё старое звание Сашки - майор. Так уж получилось.