Подпольная Россия

Несмотря на все это, когда после взрыва подкоп был исследован инженерами, оказалось, что он был сделан очень хорошо. Люди брали усердием там, где не хватало орудий для работы; а бодрое настроение духа поддерживало силы.

Глубоко ошибется тот, кто станет воображать себе это страшное сборище таким, какими обыкновенно рисуют заговорщиков на сцене. Все собрания нигилистов отличаются необычайной простотой и полнейшим отсутствием той помпы, которая так не свойственна русскому характеру вообще, а нигилистам в особенности.

Даже в тех случаях, когда людям приходится рисковать головою или прямо нести ее на плаху, все у нас делается просто, без малейшей тени риторики. Никаких одушевляющих речей. К чему? Они вызвали бы разве что улыбку, как вещь совершенно неуместная. Публики при наших заседаниях нет. Рисоваться не перед кем. Собираются люди все свои, знающие друг друга вдоль и поперек. К чему же упражняться в красноречии? К чему тратить время на разглагольствования о том, что ясно как божий день? Изредка только какое-нибудь слово прозвучит горячим, страстным тоном или искра энтузиазма блеснет в чьем-нибудь взоре.

Не в меру красноречивые, ходульные герои, какими любят изображать «нигилистов» иностранные романисты, вызвали бы у нас не энтузиазм, как это им приписывается, а подозрение в своей искренности и серьезности: известно, что раз собака залает — она уже не укусит. Если бы на какой-нибудь из подобных сходок, где речь идет подчас о предприятиях самых ужасных, пришлось присутствовать человеку, не понимающему по-русски, он легко мог бы принять ее за мирное собрание, на котором люди спокойно и просто беседуют о безобиднейших вещах в мире.

Возвращаясь к московскому подкопу, вряд ли можно преувеличить опасность, грозившую обитателям рокового дома. По русским законам в случае покушения на жизнь царя все соучастники без различия степеней, вплоть до тех, кто только знал об этом и не донес, приговариваются к смертной казни. Смерть висела над головами всех, работавших в подкопе, и по временам они уже чувствовали ее холодное дыхание и видели, как она вот-вот готова настигнуть их. Всего за несколько дней до приезда императора полиция по какому-то ничтожному поводу посетила дом. Землекопов успели спрятать в подполье, так что околоточный нашел только хозяев; все оказалось в порядке и не вызвало никакого подозрения. А ведь достаточно было малейшего замешательства, одной дрожащей нотки в голосе, чтобы возбудить подозрение и повести к более тщательному обыску, который открыл бы все.

В других случаях, как это видно из отчета о «процессе 16-ти», приходилось отклонять любопытство богомольных соседей, что так искусно умела делать Перовская.

Все участники подкопа прекрасно знали, какая участь ждет их в случае открытия: в одном углу стояла бутылка с нитроглицерином, которая должна была быть взорвана в ту минуту, как полиция станет ломиться в двери.

Однако, невзирая на все опасности, самая искренняя веселость царила в страшном домике. За обедом, когда все сходились вместе, болтали и шутили как ни в чем не бывало. Чаще всех раздавался серебристый смех Софьи Перовской, хотя у нее-то в кармане лежал заряженный револьвер, которым она в случае необходимости должна была взорвать все и всех на воздух. Один из работников сочинил даже что-то вроде комической поэмы, в которой описываются в шутливом тоне все превратности и злоключения жизни в подкопе.

Два побега

I

Однажды вечером, в половине января 1880 года — точного дня не помню — несколько живших в Женеве русских эмигрантов собрались за стаканом чая у своего товарища Г.

Собрание было довольно многолюдно — человек в семь или восемь — и довольно веселое, что редко в эмигрантских собраниях. Красавица Ревекка Г., наша хозяйка, села за фортепьяно, на котором играла очень мило и выразительно, и спела несколько украинских песен. Все были возбуждены музыкой. Шутили, смеялись. Главным предметом разговоров было бегство из Сибири одного нашего товарища, о котором мы узнали как раз в этот день.

Когда были пересказаны все дошедшие до нас подробности этого побега и истощены все замечания, комментарии, догадки и предположения, наступила минута того мертвого, тупого молчания, когда в России говорят: «Дурак народился» или «Тихий ангел пролетел», — смотря по вкусам.

Тогда под влиянием разговоров о бегстве нашего товарища мне пришла в голову мысль предложить присутствующим, в числе которых были Кропоткин и Бохановский[94], рассказать друг другу собственные бегства. Почти у каждого были свои приключения, так что вечер обещал быть интересным. Мое предложение было принято с шумным одобрением.

Кропоткин долго отговаривался, утверждая, что ему уже столько раз приходилось рассказывать про свое бегство, что оно надоело ему пуще горькой редьки. Но мы так пристали к нему, что он наконец должен был уступить.