Подробности жизни

Закрыв за Димаковым дверь, она опять увидела на вешалке его шлем и ружье в углу и подумала, как хорошо было бы выбросить все это на лестницу, вслед гостю. Но разве такое сделаешь?.. Вместо решительных действий она завернула на кухню и накапала из «ловкого», с капельницей, пузыречка свою норму сердечных капель. Запила водой. И уже почти спокойная прошла в комнату, по опыту зная, что через небольшое время ей станет легче дышать и жить, и вообще все в мире изменится к лучшему, люди — в том числе. Разволновавшись, мы всегда все преувеличиваем и раздуваем сверх меры — и неприятности, и опасности, и любые тревоги.

Она снова села на свой стул, взяла лежавшее поверх берестянки вязанье. Но теперь даже эта нехитрая работа как-то не шла: движение разнородных мыслей словно бы останавливало и сбивало движение пальцев. Лекарство пока что не действовало, и думалось все больше о том, что не к добру появился этот Димаков. А когда в прихожей еще раз проиграл свою короткую малиновую песенку новый звонок, поставленный недавно Виктором, она просто-напросто испугалась: «Зачем это он вернулся? Чего ему тут еще надо? Что они задумали, проклятые?»

Но это пришла с работы невестка. Пришла и прямо с порога:

— Кваску нет, мам?

— Почему же нет? — заулыбалась от приятной неожиданности Екатерина Гавриловна. — Целый час простояла в очереди, но не ушла. Думаю — придут мои работнички, захотят прохладиться, а я и не заготовила. Нет, думаю, достою до конца. Спряталась только в тенек…

Она обрадовалась, что пришел свой человек, а не Димаков, и эта радость перешла в несколько повышенную говорливость.

— Что же это делается-то? — продолжала она. — Люди говорят, что даже в Сочи такой жары нету.

— Ой, не говори, мам! На улице — прямо как в литейном цехе, — поддержала Тоня, передавая свекрови сумку с купленными по дороге продуктами и сбрасывая, как тяжесть, босоножки с ног. Потом заметила ружье и шлем: — А это кто у нас?

— Димаков из Горицы, — поморщилась Екатерина Гавриловна.

— Чего это он?

Тоня, конечно, слышала эту фамилию и все, что с ней связано.

— Я даже и не спросила еще, — с прежней гримасой недовольства ответила Екатерина Гавриловна. — Отправила его погулять.

— К Виктору, конечно, — без труда догадалась Тоня. — И что это люди все лезут к нему? Все время им чего-нибудь надо от него.

— Сам виноват…

Екатерине Гавриловне захотелось пожаловаться на Виктора — за то, что ездил, никому не сказав, к Димакову, но она еще не очень-то верила в это. Димаков и соврет — недорого возьмет.

— Так я выпью кваску-то? — босиком побежала Тоня к холодильнику.

— На здоровье, на здоровье, для того и куплен.

Екатерина Гавриловна проводила невестку взглядом и не перестала смотреть на нее потом, когда Тоня с жадным нетерпением принялась пить холодный квас прямо из литровой банки, моментально запотевшей.

— Не простудись, — забеспокоилась Екатерина Гавриловна.

Тоня сделала передышку и опять приложилась к банке, а Екатерина Гавриловна, словно забывшись, все смотрела на нее и не в первый раз дивилась великому чуду возникновения семьи. Вот пришла когда-то в дом чужая несмелая девчонка, забрала власть над сыном, и матери ничего другого не оставалось, кроме как смириться с этим или даже радоваться тому, что все так случилось. Девчонка, правда, неплохая попалась, и невесткой потом неплохой стала — даже мамой называет свою свекровь не в пример другим нынешним молодушкам, а все же обидно было, когда сын, вернувшись с работы, быстренько пробегал к ней за шкаф, почти не замечая родной матери. Еще и сердился за то, что печально глядела на него. И приходилось улыбаться, чтоб не сердился и не думал, будто родная мать поперек его радости становится… Потом эта девочка сама стала матерью, родила и выкормила сынова сына, человечка такого родного и драгоценного, что вся жизнь до его появления стала казаться лишь затянувшейся, со многими трудностями, подготовкой к жизни настоящей, вот этой. Тут невестка уже плотью и кровью соединилась с прежней маленькой семьей Шуваловых. Тут все стало понемногу меняться. И когда эта неопытная молоденькая мамаша, немного бесшабашная, простудилась и заболела грудницей, Екатерина Гавриловна перепугалась за нее не меньше, чем за сына, когда тот в детстве болел. Вспомнила все свои сверхурочные и переработанные дни, потребовала вернуть их, вставала к невестке ночью, ставила компрессы, обертывала пуховым шерстяным платком и жила в те дни только одним: господи, спаси и сохрани! Корила себя за то, что в первое время холодновато встречала невестку, когда-то нехорошо о ней думала, ревнуя к ней сына, а когда-то и на работе старым подружкам своим говорила не очень уважительно о ней. «Вот тебе и наказанье за все, старая дура!»