Подруги

Хлоя. Не по его вине. Мужчина не виноват, когда женщина страдает. Женщины сами повинны в своих несчастьях.

Марджори. А это чьи слова? Опять Оливера?

Хлоя. Да.

Официант забирает лжесалат и приносит шпинат с колбасками по-гречески — коронное блюдо у «Итальяно», как утверждает Марджори. Блюдо передержали на раскаленном гриле, колбаса шкварчит, шпинатная слякоть подернулась зеленой корочкой. Они принимаются за еду.

Марджори. Увидишь Грейс, не забудь сказать ей, что я в настоящее время — одинокая девушка.

Хлоя. Это еще зачем?

Марджори. Она будет дико счастлива. А я искренне желаю Грейс счастья.

Хлоя, скрипнув зубами, сдерживается и молча жует колбасу.

Марджори. Нет, правда, пускай Грейс будет счастлива, я не против. Но до чего же ей всегда легко и весело. Я знаю, это за счет других — наступит, растопчет и пойдет дальше, меня просто зависть берет. Может, пока еще не поздно, мне тоже завести ребеночка и отдать тебе, а, Хлоя?

Хлоя. Нет уж, благодарю.

Марджори. Ну, вот видишь. Небось опять с минуты на минуту собирается куда-нибудь?

Хлоя. В Канн.

Марджори. Райская жизнь. Всегда все ей доставалось.

Хлоя. Не скажи. Тебе тоже перепало кое-что.

Марджори. Что, интересно?

Хлоя. Эстер и Эдвин. Ты украла их любовь.

Марджори. Да, но мне было нужно другое.

Она, кажется, не на шутку озадачена. Такое случается нечасто.

— Отличная колбаса, — говорит Марджори машинально и жует еще усерднее. Это у нее привычка — хвалить все подряд, заполняя время, когда нужно над чем-то поразмыслить. «Ой, вкуснотища!» — восклицала Марджори в далекие алденские дни, когда Эстер подавала густое, как клей, желе из красной смородины, которое никто видеть не мог. «Объедение!» — когда на столе появлялись вареные луковицы в виде комков под белым соусом, сотворенным Эстер из отрубей на молочном порошке, разведенном водой и заправленном свиным салом.

И всем больно за Марджори, столь очевидны ее намерения, столь благородны усилия быть хорошей и показывать, что все хорошо.

Семейный уклад в «Тополях». Англия в чистом виде. Костяк нации, твердыня, неподвластная переменам.

Эстер старается, чтобы в хозяйстве ничто не пропадало. Добавляет в холодный саговый пудинг томатного соусу, соли — и готов суп. Подбирает в траве на краю сада переспелые, раскисшие сливы и варит повидло. Кладет под гнет цветы — и они становятся нетленными. Стелет простыни то одним концом к голове, то другим, чтобы подольше не протирались. Молится, не зная устали, о спасении души, о Марджори, о Грейс, о Хлое, чтобы росли хорошими и все у них было хорошо. Молится, чтобы Эдвину простилось.

Когда Эдвин удит рыбу или выясняет отношения с юристами, Эстер расторопна и деловита. Когда он возвращается домой, она вновь обмякает и все у нее не ладится — кастрюли подгорают, ванна переливается, нога подворачивается, и Эстер растягивает себе связки.

Для Эдвина наступают трудные времена. Сформированный им отряд местной обороны вливается в более крупное соединение, и Эдвину некем командовать. Этот удар гонит его опять в «Розу и корону», откуда, укрепясь духом под бременем воинских обязанностей, он начал было нерешительно, как крот из норы, выползать на белый свет. А в «Укромном уголке» уже, увы, совсем иначе, чем было. То и дело на законном Эдвиновом месте рассядется обыкновенный солдат или рядовой летчик и не желает освобождать его, даже когда попросишь. Нередко в трактир набивается всякий сброд, и вполне естественные патриотические высказывания во славу Черчилля и его методов ведения войны вызывают обидный смех. И пиво кончается то и дело.

За десять месяцев Эдвин старится на десять лет. Хмель и гневливость метят ему лицо сетью багровых жил. Его усы седеют. Он все чаще взрывается, хандрит, страдает от приступов астмы и крайнего раздражения на жену. Желудок, который на протяжении лет стоически переваривал стряпню Эстер, теперь бунтует при одной мысли о еде.

Эдвин заметно совершенствуется в искусстве домашнего садизма.

Вообразим себе воскресный день, достаточно показательный для этих месяцев, когда горе, досада, отчаяние бушуют у Эдвина в душе и мир и люди, обитающие в нем, предстают перед ним точно в кривом зеркале.

Сияет солнце. Разгар лета. Море зовет. В баке хватит бензина, чтобы съездить на пляж и обратно. Эстер, урезая неделю от общей нормы, наготовила бутербродов с настоящим сливочным маслом и селедочной пастой. Хлоя принесла четыре крутых яйца — подношение ее матери от пьянчужки фермера, в тщетной надежде, что это ему зачтется в те дни, когда пиво на исходе, а виски уже кончилось. Грейс надела свое лучшее платье — красное ситцевое, в голубой горошек, Марджори вымела из «райли» мусор и до глянца начистила сиденья из настоящей кожи. У соседей одолжили надувной пляжный мяч и с трудом — девочки тянутся в рост так быстро, а карточек на одежду так мало — ухитрились обеспечить всех приличными купальниками.