Подруги

Элен, даже в восемь утра, элегантна. На ней тонкое темно-синее платье в точечку, с подложенными плечами и юбкой в складку, меховое манто и нейлоновые чулки, доселе не виданные в Алдене. Туфли — нового фасона, на танкетке. Волосы, высоко поднятые спереди, гладко обтекают голову, а у плеч вновь вздымаются полукругом, точно морская волна, которая раздумала обрушиться. Подобный эффект достигается ценой немалых усилий, однако последняя мода требует, чтобы волосы меньше всего напоминали самих себя, то же относится и к лицу. Природные изъяны кожи скрыты под толстым слоем густых, как тесто, апельсинового оттенка румян; бантик из ярко-красной помады вносит существенные поправки в очертания рта, каким его замыслил создать господь бог.

Вид у Элен ненатуральный, зато прелестный. Эстер плотнее кутается в старенький капот и, прижимая к себе банку лососины, опускается на стул, облегчает нагрузку на свои несчастные больные ноги. Ей постоянно нездоровится.

— Я на одну минуту, милые, — говорит Элен, и все обступают ее, теснясь, точно пчелы вокруг банки с медом. — Марджори, собирайся-ка в конце недели обратно в Лондон.

— Что вы, как можно — под бомбежку, — подает голос со стула Эстер Сонгфорд. Элен не удостаивает ее вниманием.

— Но мне сейчас нельзя уезжать, — говорит Марджори. — Как же тогда экзамены на аттестат зрелости? И вступительные, в институт?

Эдвин, насупясь, бросает на нее неодобрительный взгляд.

— Кого ты больше любишь — отца или школу? — говорит Элен. — То-то. Есть основания полагать, что его в скором времени репатриируют, во имя гуманности. После всего, что он перенес, ему захочется, чтобы его окружали близкие. А теперь мне пора мчаться дальше. Джон спешит на очень важное совещание. Я обещала, что подвезу его, это куда уютней, чем на поезде, только нельзя выключать мотор, он потом никак не заводится. Я его уверяю, что не беда, если опоздает, такую важную персону будут с восторгом ждать хоть целый день, но он все-таки страшно волнуется.

И она уносится прочь.

Когда Хлоя рассказывает матери, что Марджори возвращается в Лондон, у Гвинет навертываются слезы.

— Что ты? — в недоумении спрашивает Хлоя. — Ведь она едет домой!

— Ох, эта война, — говорит Гвинет. — Что же она с нами сделала!

Руки у Гвинет покрыты сыпью, на них неприятно смотреть. Врач говорит, это от мытья посуды и недостатка витаминов, но, даже если так, что она может поделать?

— А мы? — спрашивает Хлоя. — Мы после войны вернемся в Лондон?

Но Гвинет уезжать не хочет.

— Тебе нужно быть здесь, пока не кончишь учиться.

Гвинет гордится Хлоей; хорошенькая, ладная, смышленая дочка — ее единственное достижение в жизни. Она расцветает от малейшего успеха Хлои в школе, приходит в смятение от малейшей ее головной боли. Она печется о благе дочери бескорыстно, ни на что не рассчитывая взамен, она успокаивает, поглаживает, поощряет, внушает — наставляет в долготерпении и стойкости.

До тех пор, впрочем, покуда Хлоины интересы не сталкиваются с интересами Ликоков. В этом случае предпочтение отдается Ликокам. Гвинет любит мистера Ликока. Разве допустила бы она иначе, чтобы Хлоя, в ущерб своему здоровью и силам, вставала зимой в шесть утра и чистила ботинки постояльцам, и накрывала столы для завтрака, и подстерегала поутру молочника, чтобы перехватить для «Розы и короны» побольше молока, а со временем, когда подросла и подучилась, допоздна засиживалась над счетами после того, как трактир закроется на ночь? И все — за так, если не считать мистер Ликоковой улыбки.

— Какая честь для нас, — говорит Гвинет. И верит в это, и Хлоя — тоже.

Гвинет некуда ехать. Ей уже за сорок, и у нее ни гроша. Жизнь в «Розе и короне» как-то образовалась, утряслась, на основе каторжной работы с примесью острых ощущений. Она уверена, что мистер Ликок ее тоже любит. Недаром же, в тех редких случаях, когда им удается остаться наедине, он говорит ей это, вперемешку с поцелуями. Они созданы друг для друга, говорит он, но их любовь не может — ни-ни — идти дальше поцелуев. Пусть Гвинет не ищет себе другое место — нет-нет, — без нее он будет несчастлив. Да, и пусть она не просит прибавки к жалованью или свободных от работы часов, иначе, не дай бог, жена обо всем догадается.

И столь сильно у Гвинет сознание вины от этих тайных свиданий, столь велико возбуждение, что она верит и не задается вопросами. Годы проходят быстро, а она все с надеждой смотрит в будущее, все старается поймать украдкой брошенный взгляд, все боится и ждет, что миссис Ликок увидит и поймет. И чем сильнее ощущает Гвинет свою вину из-за мужа, тем более теплым и жалостливым чувством проникается к жене, по-птичьи шустрой и бойкой дамочке, вынужденной довольствоваться унылым однообразием законной и гласной любви.