Подруги

Марджори. Скажи пожалуйста! Неужели? Что ж, пускай. Тем более она с мамой знакома, ты тоже. Приезжай ближе к вечеру. Ненавижу больницы. Мне, знаешь, выдержки не занимать, а пахнёт на меня этими коридорами, моментально распадаюсь на части. Слова внятного ни от кого не добьешься. Причем обязательно не тому задаешь вопросы, кому следует. Спрашиваю, умрет она или нет, а они мне на это — все мы когда-нибудь умрем, и притом необходимо учитывать ее возраст. Как прикажешь понимать? Бедная мамочка. Всегда держалась таким молодцом, такие удары терпела от судьбы, но, как бы скверно все для нее ни складывалось, умела в самом худшем найти хоть крупицу хорошего.

В Хлоином представлении эта оценка совершенно не подходит Элен, но она держит свое мнение при себе. Бедная Элен, пытается она разжалобить себя, но даже через столько лет память ей преподносит лишь все то же: как пренебрежительно Элен относилась к ее социальному положению. Маленькая Хлоя, официанткина дочка! А прошло столько лет! Неужели так прочно засела у нее в душе эта обида? Выходит, да. В ней, затаенной, взлелеянной, кровной, — корни враждебного отношения Хлои к этой несчастной, полуживой, бессильной старушке, а вовсе не в том, как она всю жизнь обращалась с Марджори.

Марджори. Она так переменилась. Утратила ли способность здраво мыслить или, напротив, только теперь приобрела — не знаю, то-то и беда, только она так мило ведет себя со мной. Доченькой называет, и с такой гордостью. Никогда она раньше не говорила мне таких слов. Берет за руку, гладит. Ты ведь помнишь, она обычно дотронуться до себя не позволяла.

Хлоя. По-моему, это просветление, Марджори.

Марджори. Ну вот, а сестра говорит, после операций на мозге так часто бывает. Мне не вынести этого, Хлоя.

Хлоя. Должна вынести. У тебя нет выбора, Марджори.

Марджори. Ну почему. Можно бы, например, установить в палате съемочную аппаратуру и взглянуть на ситуацию как бы сквозь тусклый объектив, перефразируя Писание.

Хлоя. Но ты не сделаешь этого. В данном случае.

Марджори. Да, ты права. Спасибо тебе, Хлоя.

Марджори вешает трубку.

Хлоя гладит. Франсуазе она это не доверяет, поскольку та не способна отнестись к процессу с должным благоговением — не жалея труда и времени, отутюжить у рубашки воротничок, разгладить каждую складочку у манжеты. Кроме того, Хлое нравится гладить. Ей приятен запах влажного полотна, раскаленного утюга, опасный душок паленого в воздухе, растущая стопка аккуратно сложенного белья. Движения ее рук точны и размеренны.

Так спрыскивала и гладила в свое время Хлоина мать, Гвинет, а маленькая Хлоя наблюдала, едва доставая носом до гладильной доски.

Так же очарованно наблюдал, как гладит Гвинет, и мистер Ликок — заходил сзади, обнимал ее за талию, и рука у Гвинет мешкала, сбивалась с ритма, бережно ставила утюг на попа, ее плечи клонились назад, льнули к мужской груди, тело мягко смыкалось с его телом, голова поворачивалась, ложилась щекой ему на плечо движением, полным женственной покорности — что, сказать откровенно, хотя Гвинет ни разу не дано было повода о том догадаться, пленяло его в ней сильнее, нежели даже та выгода, какую ее труд приносил ему и его супруге (которой сроду не приводилось куда бы то ни было клонить голову в порыве женской слабости). Ибо не будем думать, что Гвинет, служанка, покоряла романтическое воображение мистера Ликока, хозяина, хотя бы на йоту меньше, чем он покорял ее воображение. Плачевность этой истории — в ее развязке, но никак не в завязке.

Хотя, может быть, нам стоит уже за то сказать спасибо, что над Хлоиной гладильной доской не торчит носик Имоджин. Имоджин сейчас в саду, мастерит с мальчиками в сарае планер из бальзовых реек, которому так и не суждено взлететь.

Оливер работает у себя в кабинете.

Франсуаза топает по кухне, наводя порядок.

Днем звонит телефон. Это Грейс.

Грейс. Хлоя, попроси, пожалуйста, Стэнопа.

Хлоя (подозрительно). Зачем?

Грейс. Слушай, я ужасно расстроена. Не перечь мне, будь добра, поди позови Стэнопа. Он, кажется, мой сын.

Хлоя. А что тебя так расстроило?

Грейс. Да все. Денег нет, друга нет, ты говоришь, что я убийца, к тому же чувствую, что безумно постарела, к тому же ездила сдуру в больницу к Марджориной матери, и это был кошмар.

Хлоя. Почему?

Грейс. Я уверена, что копчу тем же. Буду сидеть на больничной койке с обритой головой в кровавых бинтах, воображать, что мне двадцать лет, и говорить сестре: унесите от меня девчонку, она уродина. И со Стэнопом я обходилась безобразно, правда? Совсем как Элен с Марджори.

Хлоя. Марджори-то ничего, держится?

Грейс. Прямо голова кругом идет. И Себастьян все-таки долетел благополучно, можно было спокойно ехать с ним. Дай мне, пожалуйста, поговорить со Стэнопом, Хлоя.

Хлоя. Что ты хочешь ему сказать? Он сейчас очень занят. Смотрит футбол по телевизору.

Грейс. Ты возмутительно поступаешь, Хлоя. Ты становишься между матерью и сыном.