Подруги

— Скажи ты ему правду, — упрашивает ее Хлоя.

— Еще чего, — говорит Грейс. — Раз сам не способен раскумекать при осмотре, стало быть, он не врач, а сапожник, а если он и вправду меня угробит, его, голубчика, привлекут к ответу и посадят — ради этого стоит умереть. Сволочь елейная.

Аборт в эти дни еще считается уголовным преступлением, как для врача, так и для тех, кто к нему обращается. Операция станет Грейс ни много ни мало двести фунтов, и делать ее будет светило из частной лечебницы на фешенебельной Харли-стрит, которое делает их по шесть штук в день, пять дней в неделю. По понедельникам — безвозмездно, этот день у доброго дяди отведен для двенадцатилетних девочек и алкоголичек, когда им сильно за сорок. Компания, которой принадлежит лечебница, берет себе семьдесят пять фунтов из двухсот, остальное достается доктору, за вычетом двадцати пяти фунтов, которые он платит за каждую операцию анестезиологу — в конце концов, тот рискует ничуть не меньше.

По воскресеньям гинеколог играет в гольф, по субботам с утра пишет статьи и готовится к выступлениям в пользу либерализации законодательства об абортах. Одним словом — занятой человек. Днем в субботу распределяет работу на неделю. Он полагает (живя в мире, которому почему-то трудно усвоить такую простую вещь), что определять долю своего участия в процессе деторождения должна сама женщина, и верит в закон спроса и предложения. Как иначе по справедливости упорядочить общество? Душа-человек, обаятельный, добрый, умный, несметный богач — и Грейс его, детоубийцу и выжигу, ненавидит.

В четвертый раз станет он в ногах ее койки, скажет, что ей нечего бояться, проснется целехонькой и невредимой, и протянет стерильно чистую (надо надеяться!) руку за конвертом с деньгами. Наличными, чеков не берем.

Анестезиолог сопровождает его во время обхода, заранее примеряясь к пациенткам приблизительно из тех же соображений, что и палач перед казнью — чтобы потом меньше с ними валандаться.

Наличные поставляет Оливер. Грейс ему после их вернет, но сейчас ей трудно собрать сразу нужную сумму. К Патрику обращаться бесполезно: глядя, как он мертвеет и трясется в ответ на просьбу ссудить деньги, чувствуешь, что совершаешь преступление против искусства, не говоря уже о простой человечности. Оливер предпочитает раскошелиться, чем быть свидетелем Патриковых терзаний.

Ранним вечером во вторник Грейс ложится в лечебницу. Наутро ее будут оперировать.

Поздним вечером во вторник Хлоя рыдает и мечется.

— Возьми у нее деньги, — умоляет она Оливера. — Это ты их дал. Езжай и потребуй назад. Это убийство.

Хлоя, бледная и взволнованная, отлеживается после очередного выкидыша. Восьминедельный эмбриончик, большое дело, — рановато для настоящего горя, поздновато для полного безразличия, хоть и вполне достаточно для потери крови и физических страданий, — но из-за этого все силы ее обманутой души сосредоточены сейчас на ребенке Грейс, которого, как объявляет она Оливеру, необходимо, необходимо во что бы то ни стало спасти.

— Езжай и забери ее оттуда, — кричит она, потрясая кулаком, Оливеру, который стоит и хлопает глазами в полнейшей растерянности. — Забери ее! Скажи, если он ей не нужен, пускай отдаст мне. Как она может, гадина! Бессердечная тварь!

И Оливер, беспомощно барахтаясь в штормовом море материнских страстей, едет, хотя внутренний голос твердит ему, что этого делать не следует. На Оливера не действуют доводы, его не пронять истерикой, но когда на Оливера надвигается первобытная стихия материнства — он делает, что ему велят.

— А как же Мидж? — спрашивает он в дверях.

— А как же я, я? — вопит Хлоя. — А как же мой ребенок?

И Оливер закрывает дверь, отгораживаясь от этого вопля, и едет забирать домой Грейс.

Месяцев через пять, в больнице святого Георгия, Грейс производит на свет Стэнопа. В соседней палате покинутая всеми Мидж рожает Кестрел. В детской новорожденных ненароком кладут в кроватки, стоящие рядом, и, когда крошку Кестрел выписывают из больницы с конъюнктивитом — от которого ее не удается вылечить долгие годы, — вину за это справедливо приписывают Стэнопу.

А у подножия больницы, как ни в чем не бывало, деловито снуют по Гайд-Парк-Корнер машины, словно все, что ни делается на этом свете, обыденно, целесообразно и приводится в движение силами, которые вполне нам подвластны.

Попранная Мидж еще два года с похвальным усердием влачит видимость существования жены и матери, а там, оставив Патрика, глазные капли, любовь и долг, отдает душу богу.

Грейс, естественно, считает, что во всем этом повинен Стэноп.

57

Больницу святого Стефана на Фулем-роуд, куда положили Элен, давным-давно пора сносить. Так по крайней мере говорит Хлое таксист, ползя с нею на Фулем-роуд от вокзала на Ливерпуль-стрит, мимо больницы святого Георгия, по забитому транспортом Лондону в самый разгар часа пик.