Подшофе

Типичная ночь (жаль, не могу сказать, что все подобные ночи уже в прошлом) наступает после очень длинного трудового дня, заполненного сидячей работой и непрерывным курением. Такой день кончается, когда уже нет времени, скажем, на расслабляющий перерыв, и пора ложиться спать. Всё подготовлено: книжки, стакан воды, запасная пижама – на тот случай, если я проснусь обливаясь потом, таблетки люминала в маленьком круглом тубусе, блокнот и карандаш – вдруг ночью появится мысль, достойная записи. (Это бывает нечасто – как правило, наутро эти мысли кажутся поверхностными, что не умаляет их глубины и актуальности в ночное время.)

Я ложусь, возможно, выпив стаканчик на ночь; для работы мне приходится изучать кое-какую литературу относительно научного характера, поэтому я выбираю наименее увесистый том по соответствующему предмету и читаю до тех пор, пока не выкурю в полусне последнюю сигарету. Когда одолевает зевота, я захлопываю книгу с закладкой на нужной странице, бросаю окурок в очаг, выключаю лампу. Сначала я поворачиваюсь на левый бок, поскольку при этом, как я слышал, замедляется сердцебиение, а потом – кома.

Пока всё хорошо. От полуночи до половины третьего в комнате мир и спокойствие. Затем я вдруг просыпаюсь, потревоженный одной из бед или функций организма, слишком ярким сновидением, переменой погоды – либо потеплением, либо похолоданием.

Всё быстро приводится в норму, и появляется робкая надежда на продолжение непрерывного сна, но не тут-то было – поэтому я зажигаю свет, принимаю слабенькую таблеточку люминала и вновь открываю книгу. Началась настоящая ночь, самое темное время суток. Я слишком устал и смогу читать, только если налью себе что-нибудь выпить, что приведет к плохому самочувствию на следующий день, поэтому я встаю и принимаюсь ходить. Я выхожу из спальни и по коридору иду в кабинет, затем возвращаюсь, а если дело происходит летом, то выхожу на заднюю веранду. Над Балтимором навис туман; я не могу разглядеть ни единого шпиля. Опять в кабинет, где в глаза мне бросается куча незавершенных дел: письма, верстки, расписки и так далее. Я делаю шаг по направлению к столу и тут же останавливаюсь: нет! – это стало бы роковой ошибкой. Уже ощущается слабое действие люминала, поэтому я снова пробую лечь, и на сей раз так нервничаю, что, пытаясь устроиться поудобнее, долго перемещаю подушку с места на место.

«Однажды, давным-давно, – рассказываю я себе, – понадобился принстонской команде квотербек, а на примете никого не было, и все впали в отчаяние. Главный тренер заметил, как я отрабатываю пасы и удары по мячу за боковой линией поля, и он воскликнул: „Кто этот парень – почему мы его раньше не замечали?!“ Его помощник сказал: „Он впервые на стадионе“, – и ответ был таков: „Приведите его ко мне“.

…переносимся в день игры с Йельским университетом. Мой вес всего сто тридцать пять фунтов, поэтому меня выпускают на поле только в третьей четверти, при счете…»

…Но это не помогает – почти двадцать лет я использую эти грезы об утраченных грезах, чтобы вызвать сон, однако в конце концов они изрядно поблекли. Я больше не могу на них рассчитывать – хотя даже теперь, в более спокойные ночи, в них есть нечто усыпляющее…

Тогда – грезы о войне: повсюду одерживают победу японцы – моя дивизия несет большие потери и держит оборону в той части Миннесоты, где мне знаком каждый клочок земли. Весь личный состав штаба и командиры полковых артиллерийских дивизионов, прибывшие в штаб на совещание, убиты одним снарядом. Командование передано капитану Фицджеральду. При величественной осанке…

…впрочем, довольно; за годы употребления эти грезы тоже поблекли. Почти стерлись черты персонажа, который носит мою фамилию. Глубокой ночью я – всего лишь один из безвестных миллионов, едущих в черных автобусах с темными окнами и не знающих, что их ждет впереди.

Теперь снова на заднюю веранду, и под влиянием сильной умственной усталости вкупе с извращенной нервной настороженностью – словно смычок с разорванной струной на трепещущей скрипке – я испытываю неподдельный страх, когда вглядываюсь в туман над крышами, слышу резкие гудки ночных такси и назойливую монодию, возвещающую о появлении очередного гуляки в нашем районе. Страх и потери…

…Потери и страх – если я и мог бы кем-то стать и что-то сделать, то всё уже утрачено, упущено, потеряно, промотано, кануло в Лету. Я мог бы поступить вот так, воздержаться от того поступка, быть смелым там, где оказался робким, осторожным там, где пошел на опрометчивый шаг.

Не надо было так обижать ее.

И говорить это ему.

И из последних сил рваться разорвать то, что было неразрывно.