Подставная дочь

Клин – город по-настоящему подмосковный. Каких-то семьдесят километров по Ленинградскому шоссе. Правда, нам пришлось немного потрудиться, чтобы побыстрее выехать из Москвы, но около восьми утра мы уже сворачивали с Ленинградского шоссе на Литейную улицу.

А вот и наш четырехэтажный «Г»-образный дом за номером пятьдесят дробь десять. Наверное, он был когда-то желтого цвета, поскольку теперь имел пастельный серовато-желтый тон. С одной стороны фасада, что смотрел на улицу Литейную, первый этаж занимал магазин «Пятерочка», а с другой стороны, смотрящей на улицу Менделеева, располагался широкопрофильный (удивительно, даже лечение пиявками!) медицинский центр «Анаис» с крыльцом под бросающимся в глаза арочным навесом.

Мы въехали во двор дома и остановились. Три подъезда, один угловой. Четыре этажа. Жильцов не так уж много, если учесть, что первый этаж дома занят «Пятерочкой» и «Анаисом».

– Ты фотографии Лиды-Карины взял? – спросил я.

Коробов как-то странно посмотрел на меня и буркнул:

– А ты как думаешь?

– Ну-у… Думаю, что взял, – ответил я.

– А на хрена тогда спрашиваешь? – вполне резонно заметил Володька.

Мы вышли из машины. Дворик с тыла дома был пуст. Двери подъездов закрыты. Никого…

– Что будем делать? – спросил я.

– Пока ждать, – не очень уверенно проговорил Володька. – Люди должны же ходить на работу.

– А потом? – задал я глупый вопрос.

– А потом перестанем ждать и начнем обходить квартиры, – нехотя ответил майор юстиции Коробов.

В течение часа из трех подъездов дома вышли всего два человека: пацаненок, которого, видно, послали в магазин за хлебом и молоком, и бабуся лет восьмидесяти, направлявшая, охая и кряхтя, свои стопы в поликлинику. Ни пацаненок, ни бабуся Лиду-Карину не знали и никогда в своей жизни не видели. Бабуся, глянув на фотографию Карины, даже сплюнула и произнесла четко определяющее Карину и очень емкое слово:

– Курва! – А потом добавила в сердцах, уже отходя: – Где они только подобрали такую?

– Какой славный город Клин, – заметил Володька, проводив бабусю взглядом. – Живут в нем лишь старые да малые, и никому на работу не надо…

Затем с четверть часа из подъездов никто не выходил. Мы лишь без толку околачивались возле дома, совершали, так сказать, оперативное наблюдение. Потом вернулся пацаненок с пакетом, в котором просматривались булка и пакеты с молоком. Он открыл дверь левого подъезда, и мы вошли следом.

Ну, и пошла плясать губерния. Мы с Володькой звонили в квартиры, Коробов представлялся следователем, показывал фотографию Лиды-Карины и спрашивал, неизвестна ли такая девушка жильцам.

– Нет, – единодушно отвечали нам. – Такую никогда не видели.

А один абсолютно лысый и сморщенный старичок в пенсне, будто бы шагнувший из дореволюционного времени, долго рассматривал снимок, после чего изрек примерно то же, что сказала про Карину бабуся, спешащая в поликлинику:

– Шалава.

Отработав один подъезд (в одной квартире нам никто не открыл), мы вышли во двор. В нем по-прежнему было пусто.

– Ну, что, отрабатываем угловой подъезд? – спросил Коробов.

– А ты знаешь, что по закону подлости мы найдем нужного нам человека в последней квартире последнего подъезда? – философски изрек я.

– Это уж как пить дать, – согласился со мной Коробов. – На собственной шкуре проверено не однажды.

– Ну, тогда давай начнем с этой последней квартиры последнего подъезда, – предложил я.

– Давай, – кивнул Володька, и мы, минуя угловой подъезд, позвонили в последнюю квартиру крайнего справа подъезда.

– Кто там? – раздался уже знакомый детский голос.

– Взрослые в квартире есть? – спросил Володька, опередив меня, поскольку я опять почему-то собирался ответить басом.

– Нет, я один, – отозвался мальчишка за дверью. – И вам я не открою, потому что вы незнакомый дядя.

– Даже если я дядя полицейский? – спросил Коробов.

– Ага. Мне не велели никому открывать, – твердо проговорил мальчишеский голос. – Приходите, когда взрослые будут дома.

– А во сколько придут взрослые? – поинтересовался на всякий случай Володька.

– Вечером, – прозвучал вполне конкретный ответ.

Мы позвонили к соседям, показали фотографию Карины, потом спустились на площадку ниже, позвонили, снова показали фото, затем спустились еще ниже площадкой, опять позвонили и опять показали… Никто Лиды-Карины не знал и никогда не видел.

– Опять облом, – констатировал Коробов, когда мы вышли из подъезда. – Что, пошли в этот, – сказал он, поведя подбородком на центральный угловой подъезд.

В это время из подъезда вышла пожилая женщина. Критически оглядев нас, она спросила голосом управдома:

– Вы к кому, граждане?

– Возможно, к вам, – сахарно улыбнувшись, мягко произнес я.

Женщина никак не отреагировала ни на мой ласковый тон, ни на мою призывающую к дружескому общению улыбку. Снова оглядев нас с головы до ног, она жестко изрекла:

– Я вас не знаю.

– Вам и не положено нас знать, товарищ гражданка, – голосом прокурора-обвинителя произнес я. – Мы – бойцы невидимого фронта. Для вас невидимого, – поправился я и сухо добавил: – И учтите, мы при исполнении и у нас длинные и очень мускулистые руки…