Подтяжка

Быть красоткой так здорово. Мне всегда нравилось отлично выглядеть, и без боя я не сдам позиций победительницы, которые позволила мне занять красота. Думаю, интерес к моей персоне я ценю в людях больше, чем что-либо другое. Я выросла среди пятерых братьев и сестер, так что можете себе представить, сколько отеческой и материнской чуткости доставалось каждому из нас. Предки работали, заботились о шестерых детях, а я вечно жаждала, чтобы на меня пролилась хоть капля безраздельной родительской ласки. Вообще-то, я могу вспомнить лишь несколько дней своего детства, когда родительское тепло доставалось исключительно мне. Мама с папой были внимательны к каждому из нас в наши дни рождения, но, в основном, каждый из детей получал частицу родительской ласки мимоходом — по пути к следующему ребенку. На то, чтобы вникнуть в детские проблемы, подробно разобраться в них, у родителей не было ни сил, ни времени. Особенно хорошо помню один свой день рождения — тот, когда я, подхватив лихорадку прихорашивания, по-настоящему захотела быть привлекательной. Мне исполнилось пятнадцать, одновременно праздновали мою quinceanera. Quinceanera — это старинный католический ритуал, своеобразное признание того, что ребенок повзрослел, с этого дня пуэрториканская девочка выходит в свет. Множество маленьких пуэрториканок в США вместо quinceanera стали праздновать американский праздник «милые шестнадцать»[6], но ни я, ни мои сестры не желали ждать еще год до «своего» дня. Во многом quinceanera походит на свадьбу… только без жениха. Мои родители были небогаты, но в отличие от стереотипа, согласно которому принято считать, что нью-йоркские пуэрториканцы — это frijoles[7], живущие на пособие, трудились на достойной работе. Papi руководил огромным штатом обслуживающего персонала высотного здания в Манхеттене, a Mami работала секретаршей в юридической фирме на Мэдисон-авеню. Несмотря на то, что с деньгами, при шести-то детях, бывало туго, они смогли устроить относительно пышные празднества для меня и двух моих сестер на наши quinceaneras. Мне пришлось довольствоваться тиарой сестры, зато платье мама купила новое. Это был прекрасный белый наряд с вкраплениями светло-голубых тонов, который гармонировал с одеждой моей свиты. И сегодня я помню этот день так, словно он был вчера. С утра до ночи меня обласкивали все и каждый. Прическу мне соорудили у «Сабио», а чтобы наложить макияж, на дом была приглашена специалистка по визажу (я же не знала, что в действительности это была представительница «Эйвон», у которой отоваривалась моя мать). Помню, как после завершения всех работ по совершенствованию моей внешности я посмотрела в зеркало и поразилась новым ощущениям: я вдруг поняла, что при определенных усилиях могу подчинить себе целый мир.

Церемония была назначена на два часа, но все, кроме «англос», которые действительно появились ровно в два, знали, что праздник начнется «по пуэрториканскому времени», это означает, что было почти три пополудни, когда я появилась в проходе между рядами сидений в церкви. И, черт подери, я прошла по дорожке — точнее, прошествовала, наслаждаясь каждой секундой собственного триумфа. Взгляды окружающих были прикованы ко мне. Все улыбались, по рядам носился шепоток, и я различала: «такая красотка», «muy bonita»[8] и «toda una senorita»[9]. С того момента я заразилась тщеславием и, однажды почувствовав себя всесильной, уверовала, что красота — это власть.

После церемонии, во время которой я согласно традиции дала обет оставаться девственницей до свадьбы (клятва была нарушена примерно через год, когда, работая в бруклинском магазине «Гэп», я встретила симпатичного белого парня по имени Алекс), в небольшом бальном зале в гостинице «Рамада Инн» в Квинсе был организован прием. Нам подавали arroz con polio[10], жареные овощи и бананы. Диджей веселил толпу, и я с друзьями протанцевала несколько часов напролет. Это был действительно мой день, я наслаждалась тем, что была в центре внимания. Так это было восхитительно, и так хотелось, чтобы праздник никогда не закончился, что и сегодня, вот она — я, спустя двадцать пять лет все еще живу этими воспоминаниями…

— Ой! — невольно вскрикиваю я, потому что доктор попал иглой в довольно чувствительную точку на лице.

— Простите, — добавляю, извиняясь за то, что у меня вырвался возглас недовольства.

— Бывает, — успокаивающе улыбается врач.