Подтверждение

Но мы заходили в порты, и тогда впечатления дня наслаивались друг на друга.

Наши короткие посещения островов были регулярными и реальными событиями, они прерывали монотонное течение времени на борту. Порты давали все: как меня научили, я отказался от попыток питаться или спать по часам. Спать стоило только в море, корабельные машины работали в мерном, усыпляющем ритме. Есть было выгоднее в ресторане в то время, когда там обедал экипаж.

Корабль всегда выжидал до полудня или полуночи, а его прибытие в порт, очевидно, было не столь уж рядовым событием. На большинстве островов на пирсах нас ждали толпы людей, а позади них стояли ряды грузовиков и телег, чтобы забрать груз и почту, которые мы привезли. Потом происходил хаотический обмен пассажирами, который сопровождался приходами и уходами, бесконечными громкими спорами, приветствиями, сценами прощания и передачей в последнюю минуту известий, которые выкрикивались с берега и на берег. Все это вносило беспокойство в нашу чрезвычайно мирную жизнь. В портах мы вспоминали о том, что мы – на борту корабля, транспортного средства, перевозящего грузы и людей, пришедшего издалека и вторгшегося во внутриостровную жизнь.

Когда было возможно, я сходил с корабля в порту и отправлялся на небольшие прогулки по маленьким островам. Мои впечатления были поверхностными, и я вел себя как турист, который охотится за достопримечательностями и памятниками искусства, а также за красивыми видами и у него нет времени посмотреть на людей. Но Архипелаг не был предназначен для туристов и в городах не было ни гидов, ни обменных пунктов, ни музеев местной культуры. Кое-где я пытался купить открытки с видами, чтобы послать домой, но когда наконец нашел искомое, то узнал, что почту на север отправляют только по особому разрешению. После многих блужданий мне удалось самостоятельно уяснить ряд особенностей: использование для пересчета архаичной, основанной не на десятичной системе счисления валюты, разницу между различными сортами хлеба и мяса, которые здесь продавались, и кулачное право.

Иногда на этих экскурсиях меня сопровождала Матильда, и ее присутствия было достаточно, чтобы я не сразу начинал замечать окружающее. Я знал, что напрасно теряю с ней время, однако сопротивляться ее очарованию не мог. Я думаю, нам обоим стало легче – в моем случае это был извращенный вид облегчения – когда на четвертый день мы зашли в гавань Семелла на острове того же названия и Матильда сошла с корабля. На прощание мы заключили что-то вроде договора, и в ее голосе не было и следа неискренности. Когда она сошла на берег, я стоял у поручней и смотрел, как она идет по бетонным плитам пирса. Светлые волосы блестели на солнце. В конце пирса ждала машина. Мужчина, ждавший Матильду, погрузил в багажник ее чемодан, и, прежде чем сесть в машину, она еще раз повернулась и коротко махнула мне рукой. Потом она уехала.

Семелл был сухим островом. На каменистых холмах росли оливы. В скудной тени сидели старики; где-то позади них я услышал крик осла.

После Семелла корабль и это богатое остановками и поворотами путешествие начали мне надоедать. Мне наскучили размеренность жизни и однообразные звуки: звон якорных цепей, непрекращающийся пульсирующий гул машин и насосов, говоры – язык вывихнешь – пассажиров. Еда на борту мне показалась дрянной, я отказался от обедов в судовой столовой и вместо этого во время стоянок на островах покупал свежий хлеб, вареное мясо, овощи и фрукты. Я много пил. Редкие беседы, которые я вел с другими пассажирами, были пустячными, бессодержательными, а темы их все время повторялись.

На борту корабля я вдруг стал было чрезвычайно восприимчив, впитывал новые впечатления, открывал все новые острова Архипелага. Но теперь начал сознавать разлуку с домом, друзьями и семьей. Я вспомнил последний разговор с отцом вечером накануне отплытия из Джетры: он был против, боялся, что после лечения я решу остаться на острове.

Но я слишком много отдал своему выигрышу и теперь постоянно спрашивал себя, правильно ли поступил, приняв такое решение.

Часть ответа содержала рукопись, написанная предыдущим летом. Я взял ее с собой, спрятал в чемодан и ни разу еще не перечитывал. Описание моей жизни, в котором я рассказал правду о себе, стало моей единственной целью.

С того долгого лета в холмах Муринана над Джетрой началась спокойная фаза моей жизни, в которой я не знал ни волнений, ни страсти. Мои любовные связи были поверхностными, я оброс множеством новых знакомых, но не приобрел друзей. Страна была царством неуплаченных долгов, она не могла дать настоящей инженерной работы, и я снова начал работать за жалованье.

Рукопись тоже не требовала от меня никаких усилий. Ведь в ней была только правда. Это было нечто вроде пророчества в том чистом смысле, что это был свод знаний. При этом я надеялся где-нибудь на ее страницах найти доказательства или совет, которые объяснили бы мне, как поступить с выигрышем. Я нуждался в таком совете, поскольку не имел никаких логических оснований отказываться от приза. Мои опасения шли изнутри.