Подвиг

Мартынъ, никогда какъ-то Ириной не занимался, давно привыкнувъ къ ея дурости, но теперь что-то его потрясло, когда Валентина Львовна сказала: "Вотъ у нихъ въ домe есть постоянный живой символъ". Зоорландская ночь показалась еще темнeе, дебри ея лeсовъ еще глубже, и Мартынъ уже зналъ, что никто и ничто не можетъ {173} ему помeшать вольнымъ странникомъ пробраться въ эти лeса, гдe въ сумракe мучатъ толстыхъ дeтей, и пахнетъ гарью и тлeномъ. И, когда онъ по веснe впопыхахъ вернулся въ Берлинъ, къ Сонe, ему мерещилось (такъ полны приключенiй были его зимнiя ночи), что онъ уже побывалъ въ той одинокой, отважной экспедицiи и вотъ - будетъ разсказывать, разсказывать. Войдя къ ней въ комнату, онъ сказалъ, торопясь это выговорить, покамeстъ еще не подпалъ подъ знакомое опустошительное влiянiе ея тусклыхъ глазъ: "Такъ, такъ я когда-нибудь вернусь и тогда, вотъ тогда..." "Ничего никогда не будетъ", - воскликнула она тономъ пушкинской Наины. Была она еще блeднeе обыкновеннаго, очень уставала на службe; дома ходила въ старомъ черномъ бархатномъ платьe съ ремешкомъ вокругъ бедеръ и въ шлепанцахъ съ потрепанными помпонами. Часто по вечерамъ, надeвъ макинтошъ, она уходила куда-то, и Мартынъ, послонявшись по комнатамъ, медленно направлялся къ трамвайной остановкe, глубоко засунувъ руки въ карманы штановъ, а перебравшись на другой конецъ Берлина, нeжно посвистывалъ подъ окномъ танцовщицы изъ "Эреба", съ которой познакомился въ теннисномъ клубe. Она вылетала на балкончикъ и на мигъ замирала у перилъ, и затeмъ исчезала, и, вылетeвъ опять, бросала ему завернутый въ бумагу ключъ. У нея Мартынъ пилъ зеленый мятный ликеръ и цeловалъ ее въ золотую голую спину, и она сильно сдвигала лопатки и трясла головой. Онъ любилъ смотрeть, какъ она, быстро и тeсно переставляя мускулистыя загорeлыя ноги, ходитъ по комнатe, ругмя-ругая все того же антрепренера, любилъ ея странное лицо съ неестественно тонкими бровями, оранжеватымъ {174} румянцемъ и гладко зачесанными назадъ волосами, - и тщетно старался не думать о Сонe. Какъ-то, въ майскiй вечеръ, когда онъ съ улицы переливчато и тихо свистнулъ, на балкончикe, вмeсто танцовщицы, появился пожилой господинъ въ подтяжкахъ; Мартынъ вздохнулъ и ушелъ, вернулся къ дому Зилановыхъ и ходилъ взадъ и впередъ, отъ фонаря къ фонарю. Соня появилась за-полночь, одна, и, пока она рылась въ сумкe, ища связку ключей, Мартынъ къ ней подошелъ и робко спросилъ, куда она ходила. "Ты меня оставишь когда-нибудь въ покоe?" - воскликнула Соня и, не дождавшись отвeта, хрустнула дважды ключомъ, и тяжелая дверь открылась, замерла, бухнула. А затeмъ Мартыну стало казаться, что не только Соня, но и всe общiе знакомые, какъ-то его сторонятся, что никому онъ не нуженъ и никeмъ не любимъ. Онъ заходилъ къ Бубнову, и тотъ смотрeлъ на него страннымъ взглядомъ, просилъ извиненiя и продолжалъ писать. И, наконецъ, чувствуя, что еще немного, и онъ превратится въ Сонину тeнь и будетъ до конца жизни скользить по берлинскимъ панелямъ, израсходовавъ на тщетную страсть то важное, торжественное, что зрeло въ немъ. Мартынъ рeшилъ развязаться съ Берлиномъ и гдe-нибудь, все равно гдe, въ очистительномъ одиночествe спокойно обдумать планъ экспедицiи. Въ серединe мая, уже съ билетомъ на Страсбургъ въ бумажникe, онъ зашелъ попрощаться съ Соней, и конечно ея не оказалось дома; въ сумеркахъ комнаты сидeла, вся въ бeломъ, Ирина, плавала въ сумеркахъ, какъ призрачная черепаха и не сводила съ него глазъ, и тогда онъ написалъ на конвертe: "Въ Зоорландiи вводится полярная ночь", - и, оставивъ конвертъ {175} на Сониной подушкe, сeлъ въ ожидавшiй таксомоторъ и, безъ пальто, безъ шляпы, съ однимъ чемоданомъ, - уeхалъ.

XXXVII.