Подвиг

Данилевскiй вздохнулъ, постукалъ пальцами по столу и, медленно вставъ, ушелъ на кухню. Онъ опять появился, когда Мартынъ снималъ свою шляпу съ вeшалки. "Завтра шашлыкъ, - сказалъ Данилевскiй, - ждемъ васъ, - и у Мартына мелькнуло желанiе сказать что-нибудь очень хорошее этому милому, грустному, такъ мелодично заикающемуся человeку; но что, собственно, можно было сказать? {222}

XLIX.

Пройдя черезъ мощеный дворъ, гдe посрединe, на газонe, стояла безносая статуя и росло нeсколько туй, онъ толкнулъ знакомую дверь, поднялся по лeстницe, отзывавшей капустой и кошками, и позвонилъ. Ему открылъ молодой нeмецъ, одинъ изъ жильцовъ, и, предупредивъ, что Бубновъ боленъ, постучалъ на ходу къ нему въ дверь. Голосъ Бубнова хрипло и уныло завопилъ: "Херайнъ".

Бубновъ сидeлъ на постели, въ черныхъ штанахъ, въ открытой сорочкe, лицо у него было опухшее и небритое, съ багровыми вeками. На постели, на полу, на столe, гдe мутной желтизной сквозилъ стаканъ чаю, валялись листы бумаги. Оказалось, что Бубновъ одновременно заканчиваетъ новеллу и пытается составить по-нeмецки внушительное письмо Финансовому Вeдомству, требующему отъ него уплаты налога. Онъ не былъ пьянъ, однако и трезвымъ его тоже нельзя было назвать. Жажда повидимому у него прошла, но все въ немъ было искривлено, расшатано ураганомъ, мысли блуждали, отыскивали свои жилища, и находили развалины. Не удивившись вовсе появленiю Мартына, котораго онъ не видeлъ съ весны, Бубновъ принялся разносить какого-то критика, - словно Мартынъ былъ отвeтствененъ за статью этого критика. "Травятъ меня", злобно говорилъ Бубновъ, и лицо его съ глубокими глазными впадинами было при этомъ довольно жутко. Онъ былъ склоненъ считать, что всякая бранная рецензiя на {223} его книги подсказана побочными причинами, - завистью, личной непрiязнью или желанiемъ отомстить за обиду. И теперь, слушая его довольно безсвязную рeчь о литературныхъ интригахъ, Мартынъ дивился, что человeкъ можетъ такъ болeть чужимъ мнeнiемъ, и его подмывало сказать Бубнову, что его разсказъ о Зоорландiи - неудачный, фальшивый, никуда негодный разсказъ. Когда же Бубновъ, безъ всякой связи съ предыдущимъ, вдругъ заговорилъ о сердечной своей бeдe, Мартынъ проклялъ дурное любопытство, заставившее его сюда придти. "Имени ея не назову, не спрашивай, - говорилъ Бубновъ, переходившiй на ты съ актерской легкостью, - но помни, изъ-за нея еще не одинъ погибнетъ. А какъ я любилъ ее... Какъ я былъ счастливъ. Огромное чувство, когда, знаешь, гремятъ ангелы. Но она испугалась моихъ горнихъ высотъ..."

Мартынъ посидeлъ еще немного, почувствовалъ наплывъ невозможной тоски и молча поднялся. Бубновъ, всхлипывая, проводилъ его до двери. Черезъ нeсколько дней (уже въ Латвiи) Мартынъ нашелъ въ русской газетe новую бубновскую "новеллу", на сей разъ превосходную, и тамъ у героя-нeмца былъ Мартыновъ галстукъ, блeдно-сeрый въ розовую полоску, который Бубновъ, казавшiйся столь поглощеннымъ горемъ, укралъ, какъ очень ловкiй воръ, одной рукой вынимающiй у человeка часы, пока другою вытираетъ слезы.

Зайдя въ писчебумажную лавку, Мартынъ купилъ полдюжины открытокъ и наполнилъ свое обмелeвшее автоматическое перо, послe чего направился въ гостиницу Дарвина, рeшивъ тамъ прождать до послeдняго возможнаго срока, и уже прямо оттуда eхать на вокзалъ. Было {224} около пяти, небо затуманилось, - бeлесое, невеселое. Глуше, чeмъ утромъ, звучали автомобильные рожки. Проeхалъ открытый фургонъ, запряженный парой тощихъ лошадей, и тамъ громоздилась цeлая обстановка, - кушетка, комодъ, море въ золоченой рамe и еще много всякой другой грустной рухляди. Черезъ пятнистый отъ сырости асфальтъ прошла женщина въ траурe, катя колясочку, въ которой сидeлъ синеглазый внимательный младенецъ и, докативъ колясочку до панели, она нажала и вздыбила ее. Пробeжалъ пудель, догоняя черную левретку; та боязливо оглянулась, дрожа и поднявъ согнутую переднюю лапу. "Что это въ самомъ дeлe, - подумалъ Мартынъ. - Что мнe до всего этого? Вeдь я же вернусь. Я долженъ вернуться". Онъ вошелъ въ холль гостиницы. Оказалось, что Дарвина еще нeтъ.