Подвиг. 1941—1945

В передовом отряде армии идет наша Челябинская танковая бригада. Батя, как уважительно зовут танкисты комбрига М. Г. Фомичева, на своем «козле» неожиданно появляется то у нас, то уходит далеко вперед к головному дозору, который вот уже несколько часов подряд ведет бой километра за три впереди. Мы пока в резерве.

Когда останавливаемся и затихают моторы машин, отчетливо слышны частые выстрелы танковых пушек, дробный перестук пулеметов и автоматов.

Двигаемся очень медленно. Ползем по совершенно разбитым дорогам. На брошенных позициях стволами в нашу сторону стоят пушки — противотанковые и зенитные. Дымят два подбитых «тигра». Позиции гитлеровцев были обойдены справа, и немцы бежали.

— Немецкие танки едва гусеницы унесли, — шутит Иванчиков, радист-пулеметчик, и сам смеется во весь свой белозубый рот.

Километра через три от линии обороны — село. На улицах автомашины, пушки, повозки. В кюветах трупы.

На краю села, на перекрестке, тоскливо толпятся немцы. Это пленные. Ждут конвой. Еще дальше лежит убитый фашист. Под солдатской шинелью — китель офицера. Толя Каштанов достает из кармана убитого ордена и медали, документы. Майор. Воюет с 1938 года. Ордена и медали за Варшаву и Минск, Париж и Смоленск. Был под Сталинградом. И пуля уложила на родине.

А дождь идет и идет. И не верится, что сейчас весна, май. Кажется снова вернулась осень — холодная и дождливая. И только к полуночи дождь стихает. Далеко позади, откуда мы движемся, играют на небе сполохи пожаров. Там продолжается бой. А мы уже в далеком тылу врага.

Танки, словно гигантские черепахи, движутся в полной темноте. Изредка головная машина вырвет из мрака на полторы-две секунды ленту дороги. И снова темень, еще более черная и густая. Красной звездочкой горит стоп-сигнал впереди идущей тридцатьчетверки.

В темноте, в дождь, на развилке дороги, обгоняем третий батальон и вырываемся вперед. В голове колонны — старший лейтенант Полегенький, за ним машина Буракова, потом Гончаренко. Гончаренко сидит на башне, свесив внутрь ноги и зорко вглядывается в ночь. Сзади башни на броне дремлют автоматчики. Разведчик Кочемазов поет песни русские и немецкие. Неожиданно врываемся в деревню. На улице стоят машины, повозки. Чьи? Конечно, не наши. Вспыхивают фары переднего танка и через секунду почти одновременно гремят два выстрела — наш и немецкий. Где-то на середине улицы загорается машина. В небо взлетают ракеты. Я отчетливо вижу «пантеру».

Снова выстрелы. Это Полегенький бьет по самоходке. Бураков обходит командира роты справа, Гончаренко сворачивает влево, в темноте опрокидывая повозку. «Пантера» стреляет еще раз и тут же, словно спичечная коробка, вспыхивает ярким факелом. От нее загорается дом.

Танки медленно ползут по улице, а во дворах и на задворках возникают и тут же стихают короткие автоматные перестрелки. Проходит еще несколько минут и бой замирает совсем. На освещенную пожаром улицу с поднятыми руками выходят немцы.

Но нам не до них. Осматриваем и дозаправляем машины. Как из-под земли появляется старшина Литвинов и его помощник каптенармус Бузоверя. Они обходят экипажи, предлагают танкистам ужин. Но нигде не брякают котелки. Люди настолько устали, что отказываются от еды и, едва добравшись до сухого места, засыпают.

7 мая, понедельник

В дом, где ночует первая танковая рота, заходит комбат, капитан Коротеев. В темноте он наступает на старшину Гольцева и тот спросонья ругается.

— Извини, Гольцев, — узнав старшину, тихо говорит Коротеев. — А где ротный?

— А вон там, у окна, на диване.

Полегенький уже не спит. Он поднимается, идет навстречу комбату.

— Пора поднимать людей, — говорит Коротеев. «Уже? — с сожалением думаю я, — ведь только что уснули».

— В пять выступаем. Батальон идет первым. Твоя рота — в головном дозоре.

— Подъем! — резко говорит Полегенький и выходит следом за Коротеевым.

Мы вскакиваем. В комнату сквозь раскрытые окна вместе с молочно-сиреневым туманом пробивается новый день. Дождь перестал совсем. С деревьев тяжело шлепаются на землю капли воды. Сыро. С улицы доносится рокот моторов, людские голоса и густой басок повара Ивана Шевченко. Он приглашает танкистов к котлу.

— Опять, небось, бронебойной нашуровал? — спрашивает его Боровиков, первый, кто всегда появляется на кухне.

— Ни, картопля з салом. И чарка горилки.

— Что?! — удивляется Боровиков. — Откуда ж такое богатство, старшой?

— У знакомого барона позычив.

— Тогда давай две порции. Особливо горилки.

— Две? За що? Мо вчора «пантеру» зпалыв? Ни? И чарки ни…

Здесь же у кухни на зарядных ящиках примостился Дацковский. Что-то пишет. К нему с котелком подходит Боровиков.

— Что, старшина, жинке рапорт строчите?

— Жена мне пока не командир, — степенно отвечает Дацковский и переворачивает листок чистой стороной кверху. — И до чего ж ты восприимчивый, Боровиков. Насквозь бумаги, кажись, видишь, — ворчит Дацковский, но подвигается и освобождает на ящике место для котелка Боровикова.

— А что? Интересно ведь, что вы там в конце войны домой пишете.