Подвигъ

Хозяйкѣ единственной въ Молиньякѣ гостиницы и затѣмъ брату хозяйки, лиловому отъ вина и полнокровія фермеру, къ которому, въ виду полнаго обнищанія, ему пришлось черезъ недѣлю наняться въ батраки, Мартынъ сказалъ, что — швейцарецъ (это подтверждалъ паспортъ), и далъ понять, что давно шатается по свѣту, работая гдѣ попало. Третій разъ такимъ образомъ онъ мѣнялъ отечество, пытая довѣрчивость чужихъ людей и учась жить инкогнито. То, что онъ родомъ изъ далекой сѣверной страны, давно пріобрѣло оттѣнокъ обольстительной тайны. Вольнымъ заморскимъ гостемъ онъ разгуливалъ по басурманскимъ базарамъ, — все было очень занимательно и пестро, но гдѣ бы онъ ни бывалъ, ничто не могло въ немъ ослабить удивительное ощущеніе избранности. Такихъ словъ, такихъ понятій и образовъ, какіе создала Россія, не было въ другихъ странахъ, — и часто онъ доходилъ до косноязычія, до нервнаго смѣха, пытаясь объяснить иноземцу, что такое «оскомина» или «пошлость». Ему льстила влюбленность англичанъ въ Чехова, влюбленность нѣмцевъ въ Достоевскаго. Какъ-то въ Кембриджѣ онъ нашелъ въ номерѣ мѣстнаго журнала шестидесятыхъ годовъ стихотвореніе, хладнокровно подписанное «А. Джемсонъ»: «Я иду по дорогѣ одинъ, мой каменистый путь простирается далеко, тиха ночь и холоденъ камень, и ведется разговоръ между звѣздой и звѣздой». На него находила поволока странной задумчивости, когда, бывало, доносились изъ пропасти берлинскаго двора звуки переимчивой шарманки, невѣдающей, что ея пѣсня жалобила томныхъ пьяницъ въ русскихъ кабакахъ. Музыка... Мартыну было жаль, что какой-то стражъ не пускаетъ ему на языкъ звуковъ, живущихъ въ слухѣ. Все же, когда, повисая на вѣтвяхъ провансальскихъ черешенъ, горланили молодые итальянцы-рабочіе, Мартынъ — хрипло и бодро, и феноменально фальшиво затягивалъ что-нибудь свое, и это былъ звукъ той поры, когда на крымскихъ ночныхъ пикникахъ баритонъ Зарянскаго, потопляемый хоромъ, пѣлъ о чарочкѣ, о семиструнной подругѣ, объ иностранномъ-странномъ-странномъ офицерѣ.

Глубоко внизу бѣжала подъ вѣтромъ люцерна, сверху наваливалась жаркая синева, у самой щеки шелестѣли листья въ серебристыхъ прожилкахъ, и клеенчатая корзинка, нацѣпленная на сукъ, постепенно тяжелѣла, наполняясь крупными, глянцевито-черными черешнями, которыя Мартынъ срывалъ за тугіе хвосты. Когда черешни были собраны, поспѣло другое, абрикосы, пропитанные солнцемъ, и персики, которые слѣдовало нѣжно подхватывать ладонью, а то получались на нихъ синяки. Были и еще работы: по поясъ голый, съ уже терракотовой спиной, Мартынъ, въ угоду молодой кукурузѣ, разрыхлялъ, подкучивалъ землю, выбивалъ угломъ цапки лукавый, упорный пырей, или часами нагибался надъ ростками яблонь и грушъ, щелкалъ секаторомъ, — и какъ же весело было, когда изъ двороваго бассейна проводилась вода къ питомнику, гдѣ киркой проложенныя борозды соединялись между собой и съ чашками, расцапанными вокругъ деревецъ; блистая на солнцѣ, растекалась по всему питомнику напущенная вода, пробиралась, какъ живая, вотъ остановилась, вотъ побѣжала дальше, словно нащупывая путь, и Мартынъ, изрѣдка морщась отъ уколовъ крохотныхъ репейниковъ, чавкалъ по щиколки въ жирной, лиловой грязи, — тутъ втыкалъ съ размаху желѣзный щитъ въ видѣ преграды, тамъ, напротивъ, помогалъ струѣ пробиться, — и, хлюпая, шелъ къ чашкѣ вокругъ деревца: чашка наполнялась пузырчатой, коричневой водой, и онъ шарилъ въ ней лопатой, сердобольно размягчая почву, и что-то изумительно легчало, вода просачивалась, благодатно омывала корни. Онъ былъ счастливъ, что умѣетъ утолить жажду растенія, счастливъ, что случай помогъ ему найти трудъ, на которомъ онъ можетъ провѣрить и смѣтливость свою, и выносливость. Онъ жилъ, вмѣстѣ съ другими рабочими, въ сараѣ, выпивалъ, какъ они, полтора литра вина въ сутки и находилъ спортивную отраду въ томъ, что отъ нихъ не отличается ничѣмъ, — развѣ только свѣтлой бородкой, незамѣтно имъ отпущенной.