Умные немцы используют всё, вот и Клавдии Шульженко сыскали они применение. Знают, паскуды, что мы ее любим, да и содержание подходящее, особенно тут, у воды, на порыжевших от крови плитах. «Мне море песнь о счастье поет…»
Песнь о счастье – не худший вариант. А о чем поет оно песню нам? Наше море, отрезавшее нас от спасения и равнодушно день за днем наблюдающее нашу гибель. «Ты помнишь наши встречи и вечер голубой? Взволнованные речи, любимый мой, родной…»
У той девочки был чудный, волшебный какой-то голос. Как же ее звали, как? Тогда, в Днепропетровске, на выпускном. «И нежное прощание, руки пожатье. Ты сказал мне «до свиданья», простясь со мной». Ее голос наполнял собою актовый зал, в нем звучало настоящее переживание – хотя девчонке наверняка ни с кем и никогда еще не довелось расстаться. Разве что через несколько дней.
«Не жди любви обратно, забудь меня…» Как же все-таки ее звали? И неужели всего год назад? Днепр, школа и мы, черноморцы, приехавшие в большой красивый город по служебным делам и приглашенные на выпускной бал в самой обычной десятилетке. «Нет к прошлому возврата, и в сердце нет огня».
Зато огня хватает тут, совсем другого, и совсем не в сердце. Но девочка та пела замечательно. Родное, нежное лицо в обрамлении светлых, немножко пушистых волос. Неугомонный Мишка немедленно воспылал и пригласил ее на вальс. Но белый танец достался не Мишке, белый достался мне. Сам бы я не решился, командир, не к лицу состязаться с матросами. А горд был как – смешно сказать. С тех пор не танцевал ни разу, и вряд ли уже доведется.
Вспомнил – Оксана. Конечно, Оксана. Ксеня, как говорил Михаил, жужжавший о ней на следующее утро, покуда мы не узнали о том, что случилось в ту летнюю ночь, – и не поспешили на поезде обратно в Севастополь. Подвергшийся бомбежке, еще неудачной для немцев. Но до чего же всё памятно, боже. Раз, два, три, раз, два, три – и я будто бы вновь ощущаю под ладонью упругий, податливый изгиб. И будто бы снова смотрю в сияющие детские глаза.
У Ленки у моей глаза сияли тоже. И волосы были русые. Она зачесывала их кверху и перетягивала лентой, чтобы не лезли в глаза, как спортсменка. И одеваться любила на спортивный манер. Мы неплохо смотрелись, когда втроем или вдвоем гуляли по Приморскому бульвару. Кое-кто из сослуживцев мне завидовал. Один дурачок, когда я был в дальнем походе, пытался за ней приударить. Ленка просила его не бить. Я и не бил, зачем? Я всё понимаю, она у меня красавица, тут устоять нелегко, особенно одинокому моряку. Дурачок тот погиб в ноябре под селом Камары, мне говорил Шевченко.
Музыка замолкает. Я поднимаю набрякшие веки и вглядываюсь в привычный пейзаж. Наше море накатывает на берег, покачивая раздувшиеся тела и выплескивая на скалы чуть розоватую пену. К прошлому возврата нет, да и какое там было прошлое? У Мишки, у Левки, у Костика – и у десятков тысяч ребят, что сгрудились здесь, под отвесным изрезанным берегом. А с немецкой стороны, как сквозь туман, доносится голос – юный и ласковый, нежный и добрый. «Мальчики, милые, хорошие, родные… Зачем вам комиссары, зачем вам жидовская власть, пожалейте себя, бросайте оружие, идите к нам, идите, идите, идите…» Откуда притащили эту суку? Из Ялты, Бахчисарая, Симферополя? Гранатой бы ее – да жалко, не добросить.
Собравшись с силами, я поднимаюсь на ноги. Подхожу к веревочной лестнице. Останавливаюсь. Смотрю на вчерашних спорщиков, с напряженными лицами внимающих глупой продажной твари. Чего они там захотели услышать? Не понимаю и не хочу понимать. Вытянутые жилистые шеи, драные гимнастерки, руки в кровоподтеках. Глаза, в которых безнадежность мешается с последней, безумной надеждой. Наверху уже слышится урчание машин и пока еще дальнее гудение самолетов. Скоро начнется опять.
Поправив ремень и застегнув на планке сохранившиеся две пуговицы, делаю шаг в направлении красноармейцев. Вырастаю над ними, вглядываюсь в глаза. Медленно произношу:
– В оборону, товарищи, в оборону.
No pasarán!
Старший политрук Земскис
– И пользуясь предоставленной вам передышкой, всемерно повышать свою политическую грамотность и общую культуру! – так завершил выступление на партактиве госпиталя посетивший его старший батальонный комиссар Иосиф Мерман.
Оська не всегда был таким культурным, как нынче. В девятнадцатом, в Киеве мы долго с ним спорили, как правильно нужно писать: «разстрелять» или «розстрелять». Я в ту пору почти не знал еще русского, однако, обладая выдающейся зрительной памятью, запомнил приказ, где нужное слово писалось через «а». Оська же ссылался на виденный в местечке петлюровский плакат, где некий атаман грозил кого-то «розстрiляти». Дело осложнялось слухами о новом правописании, согласно которому надо было вместо «з» использовать «с». Об этом рассказала машинистка Зося, польская беженка, не помнившая всех деталей реформы и потому набивавшая отчеты о приведении в исполнение на старорежимный манер – только что без твердых знаков на конце.