Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Видите ли, Алексей, меня всё чаще посещает мысль, что эта страшная война – при всех своих неисчислимых бедствиях – несет с собой возрождение того самого единого русского народа. Я много общаюсь с людьми и вижу, как буквально на глазах исчезает то, что разделило нас в последнее десятилетие. Нет больше «бывших» и «пролетариев», бедняков и кулаков, а нас, «украинцев», словно бы позабыв, чему учили в советской школе, снова запросто называют «русскими». Мы снова все вместе защищаем свою страну, мы снова единая нация. Я давно об этом думаю. Жаль, не могу написать, тема давно закрыта. Впрочем, вы не поверите, но я читал материалы, где Донбасс, Одессу и даже Киев запросто называют Россией.

– А вы о чем напишете?

– Если наберу достаточно материала, то о вас. Как воюете, бьете немцев, какие вы прекрасные люди – вот вы, Алексей, или этот Шевченко, Зильбер, Сергеев, Бергман. Ведь это тоже правда, и эта правда очень нужна.

– Думаете?

– Знаю.

– Ну, я-то немцев немного набил. Здесь так вообще неделю с хвостиком, – усмехнулся Старовольский. Помолчав, насмешливо спросил: – Про Земскиса нашего тоже черкнете? Он у нас заслуженный человек. Красный латышский стрелок, чекист, ответственный работник. Работал в Киеве, Днепропетровске. Ха-арошо работал, если ему верить.

– Пошел он на хер, копрофаг, – отмахнулся Нестеренко.

– Вы давно в «Красном флоте»?

– Недавно. Так себе пока газетенка, скучная, говорят. Моя первая командировка. Повезло – сразу же к вам угодил.

– Когда в Москву?

– К сожалению, завтра, в крайнем случае – послезавтра. Но, даст бог, еще приеду. Очень бы хотелось. Поверьте мне, я говорю вам правду. Когда же быть писателю в крепости, как не во время штурма?

– Не сомневаюсь, – успокоил его Алексей.

* * *

Транспортный «Дуглас», которым писатель Нестеренко убыл с аэродрома «Херсонесский маяк», на базу в Краснодар не вернулся.

Покушение Флавио Росси

29 мая, пятница – ночь на 30 мая, субботу

Валя, Валентина, Валечка, Валюша. Как мне называть тебя, какими словами думать о тебе, кем ты стала для меня? Милая славная физкультурница, воплощение чистоты и бескорыстия – всего того, что на глазах исчезает в нашем жестоком и скаредном мире. Как это мало и как это много – ощущать на спине твои крепкие руки, осязать твои икры, яростно сжимающие мой торс в уносящем нас в небо порыве. Прошло уже полных два дня, мы с Грубером побывали в Евпатории, но и теперь, укачанный в его машине, я продолжал купаться в море безбрежного счастья. И совершенно нелеп и не нужен был этот голос со стороны, настойчивый и укоряющий.

– Довольно спать, Флавио! Посмотрите-ка лучше налево.

Я чуть приоткрыл глаза и увидел Грубера, принявшего утреннюю порцию коньяка и довольного жизнью. Грубое и бестактное вторжение привело меня в негодование. И оно было бы не меньшим, окажись на месте Грубера вождь итальянского народа, папа римский или сам Франциск Ассизский с Веспасианом и Титом в придачу. Я помотал головой и снова погрузился во внутреннее созерцание. И вновь увидел и услышал то, что хотел бы видеть и слышать всегда: ягодицы, крепкие как мячики, крутой изгиб упругого стана, мечущийся взад и вперед затылок, капельку пота в ложбинке спины и последний, отчаянный стон.

– Флавио, – снова раздался голос, на сей раз вкрадчивый и тихий. – Если вы после каждой русской девки будете терять работоспособность…

– Она не девка, – прошептал я, не размыкая век. – Она солнце.

– Русской поэзии? – язвительно спросил Грубер.

– Cosa? – не понял я. Зондерфюрер не ответил.

Да, вот именно, солнце. Девушка доброго поведения, солнце на мрачном киммерийском небосклоне. Тихие охи, робкие вздохи, нежные ахи, страстные… Боги! А кто тогда Надя? Милое, доброе, славное солнышко. Ты счастливец, Флавио Росси! А они? Доверились тебе, а стоило ли, право? Не настигнет ли их кровавая месть большевистских партизан? В состоянии ли ты защитить это чудо природы, ты, развратный и пустой макаронник? Уж если диверсанты добрались до главы имперской службы безопасности…

Но эти плечи, эти груди, эти руки, эти бедра. Стыдно, конечно, думать о живом человеке с анатомической точки зрения, оценивать не душу, а то, что для кинолога есть экстерьер, а для кавалериста – стати. Но так уж устроены скоты, что зовутся мужчинами. Фантастическая девушка, возможно даже фантастичнее, чем Зорица, не говоря о Елене, гром ее разнеси с идиотом Тарди. Какие там леды, какие там лебеди, какой там, к чертям, д'Аннунцио. Жалкие декаденты.

Само собой сложилось двустишие:

О сколь отрадно среди тусклых лиц
Узреть сиянье ваших ягодиц.