Подвиг живет вечно (сборник)

Нина Михайловна свидетельствует: «Потемин приволок меня на допрос. В комнате находился Шатило, лицо его — сплошная кровавая рана — почти не узнать. „Будешь молчать, сделаем и с тобой то же самое!“ — грозил он. Потемин бил меня, издевался, я часто теряла сознание, но, приходя в себя, с омерзением видела все того же Потемина. „Выдай радиошифр, — шипел он. — Куда ты его дела? Пойми, всю твою группу расстреляли, я сам там был, сам видел, чего ты ждешь, на что надеешься?“»

Опустив плечи, судорожно протирает подсудимый большие, в роговой оправе, очки, кривит мелкое, злое лицо. Председательствующий ведет заключительный допрос: он выясняет, как же сидящий за барьером человек сумел преспокойно жить все эти годы, как же смог преуспеть, пробившись в кандидаты наук и на уважаемую кафедру в уважаемом вузе? «Поэмой» звучит автобиография, смастеренная Потеминым сразу после войны; в ней правильными оказались только фамилия и год рождения. Все остальное — вранье, беззастенчивое вранье. Вот он, лейтенант, «ведет» во вражеский тыл группу разведчиков — липа. (Сочинял ее, надеясь, что никто из части, где служил, не остался в живых, но ошибся.) Вот он, подавшийся «для конспирации» к немцам, создал, якобы по указанию Г. И. Котеленца, «диверсионную группу» (назвал среди ее участников людей, расстрелянных к тому времени гестаповцами). «Организовал» печатание четырехсот листовок. Но сообщник Потемина показал в трибунале, что нет, отпечатать удалось не четыреста, а сорок штук. Потом, на суде, эта цифра снизилась до… одной, да и то отпечатанной в день вступления в город наших войск. Чтобы было с чем прийти к представителям советского командования… И так со всеми остальными данными «автобиографии».

Шаг за шагом суд разоблачил все попытки Потемина уйти от ответственности. И во многом помог ему в этом свидетель Аганин.

Еще один «сослуживец»

После Ясско-Кишиневской операции, как бывало всякий раз, когда очищались от гитлеровских оккупантов крупные территории, миру становились известны новые злодеяния нацистов: в Молдавии они расстреляли, повесили, сожгли заживо шестьдесят четыре тысячи человек. Пыткам и издевательствам подверглись более двухсот тысяч мирных граждан…

В августе сорок четвертого нам довелось видеть многие только что вызволенные из-под фашистского ига молдавские села и города. Не передать, с какой радостью встречали Красную Армию исстрадавшиеся в неволе люди. Не дожидаясь повесток, мужчины шли на призывные пункты, чтобы стать воинами. Запасные полки в те дни получили заметное пополнение. Новобранцы под началом обстрелянных сержантов наскоро постигали самое необходимое бойцу.

— Р-равняйсь. Смирно! — командовал старшина с орденами на груди и, оглядывая не совсем еще ладную шеренгу, шел от солдата к солдату, поправлял дружелюбно, показывал, как надо стоять в строю. — И чего это у тебя, парень, локотки наперед тянутся? Это у них, у фрицев, такая стойка. Ну, ясное дело, повзрослевши в оккупации, других солдат не видел. Вот и стоишь по-ихнему… Как зовут-то?

— Александр Мироненко!

— Ничего, Мироненко, научишься, справным солдатом будешь!

И тут торопливо выходит из казармы на плац офицер штаба, делает старшине знак, что докладывать не надо, времени, мол, нет, и обращается к строю:

— Кто умеет чертить, шаг вперед!

Шаг сделал Мироненко. Первый шаг прямо-таки необыкновенного для новобранца продвижения по службе. У кого почерк хороший? У Мироненко! Кто может отредактировать донесение? Мироненко! Вызвали куда-то переводчика, а надо срочно прочесть немецкий текст. «Давайте я попробую», — предлагает свои услуги писарь полкового штаба Мироненко. И прочел. Ну молодец! И вот уже он усердствует в оперативном отделении штаба дивизии. Те, кто одновременно с ним солдатское обмундирование надел, заканчивали войну в ефрейторских званиях, да и то не все, а Мироненко — в погонах старшего сержанта! Да еще с орденом Славы на груди (как позже выяснилось, ворованным). Ко всему этому старший сержант оказался еще и поэтом: целую тетрадь стихов написал! Ну как не взять такого человека в редакцию солдатской газеты?!

Покопавшись в архивах, можно, вероятно, установить, кто именно осаждал кадровиков, добиваясь перевода все-умеющего писаря в свои канцелярии, кто подписывал его характеристики, открывающие доступ к штабным сейфам, кто доказывал начальникам, что никак не обойдется без него, «поэта-фронтовика», редакция военной газеты. Кого-то без особых усилий обводил вокруг пальца усердный писарь, который незадолго до этого был не Мироненко, а Мюллером. А чуть раньше — Юхновским. И тогда покровительствовал ему матерый гитлеровец Кернер… Но вот тот, кто посылал старшего сержанта Мироненко с поручением в Магдебург, пусть узнает, как он провел там один вечер.

Сержант еще днем нашел по заученному адресу — Бисмаркштрассе, 51 —особняк, который не раз видел на фотокарточке, стоявшей на столе у Кернера. Прошел мимо и только в сгустившихся сумерках вернулся, поднялся на крыльцо. Ему открыла женщина средних лет.

— Гутен таг, фрау Марта!

Всмотревшись в пришельца, женщина всплеснула руками: