Подземелье ведьм

Воины заржали, они пополам сгибались от хохота, а Ахмет продолжал выкрикивать — в нем тоже было что-то актерское:

— А Петра Петровича, отвечают мои мальчики, скушали мышки!

От грубого хохота воинов мне стало не по себе. Я понимал, что все это, к сожалению, имеет отношение ко мне.

Мои худшие опасения начали сбываться через несколько минут.

Клоун Ахмет молча наблюдал за тем, как воины сдавали оружие квадратному горбуну, в громадных пальцах которого мечи и копья казались булавками. Горбун осматривал оружие и передавал двум обнаженным рабам, которые стояли за его спиной. Воины уже забыли о моем присутствии, они переговаривались, смеялись, некоторые побрели в душ, другие сначала очищали себя от пота и пыли специальными скребками.

— Прупис, — сказал Ахмет, — ты распорядишься по части новенького?

— А куда его? — спросил приземистый горбун.

— Положи на койку Армянина, — сказал клоун Ахмет. На улице было видно, что лицо его раскрашено — подведены глаза, подрисованы брови, нарумянены щеки. Неужели ему все можно?

— Не стоит, — сказал квадратный Прупис, — ребята будут недовольны. Недели не прошло, как Армянин погиб.

— Объясни, что другой свободной койки у нас нет.

— А они его прибьют.

— Прибьют — мне такой не нужен.

Я понимал, что речь идет обо мне, и в то же время понять это было немыслимо. Что плохого я сделал этим людям?

Я стоял, опустив руки и ожидая развития событий.

— Мыться пойдешь? — спросил Прупис.

— А можно?

— Если ты не заразный.

— Что вы, меня доктор смотрел!

— Доктор? — тут уж Прупис удивился. — Где он тебя нашел?

— Дома, — сказал я.

— Чудеса, да и только, — сказал Прупис. — Что за дом такой?

— Я убежал, — сказал я. — А потом меня сюда привезли.

— Ага, слышал, — согласился Прупис.

Вперевалку, чуть не касаясь земли пальцами могучих рук, он направился к душу. Я зашел туда следом.

Мне хотелось верить в доброту и справедливость Пруписа. Человек должен надеяться. Я так часто за последние дни лишался надежды, что смертельно устал и готов был пойти на край света за любым человеком, который хотя бы сказал: «Я не буду тебя бить!»

Душевая была разделена на кабинки без дверей — Прупис показал мне на крайнюю. Вода была горячая, на деревянной полочке, прибитой к стене, лежал кусок мыла — я давно уже не видел мыла. Я хорошо вымылся.

Прупис дожидался меня. Когда я вышел, он сказал:

— Ты долго.

Он протянул мне чистую тряпку, чтобы вытереться.

— Я грязный был. После кондитерской фабрики.

Но Прупис не знал, что такое кондитерская фабрика.

— Потом расскажешь, — отмахнулся он.

Он повел меня к одноэтажному зданию — чем-то жилье воинов было похоже на подвал, в котором мы с Иркой провели два дня, но здесь стояли не нары, а койки. И они были застелены серыми одеялами. У каждой койки была тумбочка, а стены в изголовье кое-где были разрисованы. Там были изображены воины или голые женщины — что выдавало вкусы моих сожителей.

Я знал, что убегу отсюда — и как можно скорее. Мне хотелось увидеть Ирку, меня тревожил новый подвал — в нем пахло жестокостью. Я точно ощущал: дом и двор — все вокруг было пронизано злобой и насилием.

Прупис провел меня по длинному залу, мимо коек. Кое-кто из воинов уже вернулся в свою комнату — один что-то зашивал, сидя на кровати, несколько человек уселись вдоль длинного стола, стоявшего между рядами кроватей…

Прупис подвел меня к кровати у стены и сказал:

— Здесь будешь спать.

Потом поглядел на меня, пощупал мои штаны, сшитые из куска мешковины, и спросил:

— Ты настоящую одежду раньше носил?

Жилистый, худой смуглый человек, сидевший на соседней койке, сказал:

— Он дикий, лесной. На что ему штаны в лесу?

Сам засмеялся, и кто-то за столом поддержал его смех. Из-за стола поднялся грузный усатый человек со лбом, изуродованным бугристым шрамом, и сказал:

— Мастер, мы не хотим, чтобы он спал на койке Армянина.

— Господин Ахмет велел, — сказал Прупис, который был смущен словами усатого. — Я ему сказал — недели не прошло, а он приказал.

— Пять дней, — сказал жилистый смуглый сосед. У него были раскосые черные глаза.

— Мое дело подневольное, — сказал Прупис. — А вы как хотите.

Потом он обернулся ко мне:

— Завтра напомни, я тебе настоящие штаны дам.

Он пошел прочь, а я поглядел на остальных жильцов комнаты. После душа они переоделись — и что удивительно, оказалось, что у них не только есть штаны, у некоторых широкие, свободные, а у других узкие, из кожи, но еще и рубашки или куртки — здесь никто не обращал внимания на запреты спонсоров. Разумеется, надо было спросить об этом у соседей, но я понимал, что чем меньше они обращают на меня внимания, тем мне лучше.

Я прошел к койке, она была теперь моя. «Какой Армянин? — думал я. — Куда он уехал? Или умер?»

На койке лежало серое одеяло, в головах подушка, набитая сеном. Мне койка понравилась — у меня никогда в жизни не было своей койки. Я сел, чтобы попробовать, мягкая ли она.

— Ты чего расселся? — раздался голос.

Я поднял голову: усач со шрамом возвышался надо мной.

— А ну, долой с койки!

Я поднялся.

— Простите, — сказал я, — но господин Прупис сказал, что я тут буду спать.