Подземелья Ватикана

И, пока Арника хлопотала, небескорыстный взор графини обследовал гостиную. В ней царила обескураживающая скромность. Стулья зеленого репса, гранатовое бархатное кресло, затем простое штофное кресло, в котором сидела сама графиня; стол и консоль красного дерева; перед камином -- ковер из шерстяной синели; на камине -- алебастровые часы под стеклянным колпаком, между двух больших ажурных алебастровых ваз. тоже накрытых стеклянными колпаками; на столе -- альбом с семейными фотографиями; на консоле -изображение Лурдской богоматери в гроте, из римского картона, уменьшенная модель, -- все это расхолаживало графиню, которая чувствовала, что теряет мужество.

Но, может быть, это просто напускная бедность, скупость...

Вернулась Арника, неся на подносе чайник, сахарницу и чашку.

-- Я вам причинила столько хлопот!

-- Ах, что вы!.. Я просто хотела приготовить сразу, потому что потом я буду не в силах.

-- Так вот, -- начала Валентина, когда Арника уселась. -- Папа...

-- Нет! Не говорите мне! Не говорите! -- тотчас же воскликнула мадам Флериссуар, пристирая перед собой руку, и со слабым стоном откинулась назад, закрыв глаза.

-- Мой бедный друг! Дорогой мой, бедный друг! -- говорила графиня, похлопывая ее по руке. -- Я так и знала, что этой тайны вам не вынести.

Наконец, Арника открыла один глаз и печально прошептала:

-- Он умер?

Тогда Валентина, нагнувшись к ней, шепнула ей на ухо:

-- Он заточен в тюрьму.

От изумления мадам Флериссуар пришла в себя, и Валентина начала длинное повествование, спотыкаясь о даты, путаясь в хронологии; но самый факт был налицо достоверный, неоспоримый: наш святой отец -- в руках неверных; для его освобождения тайно готовится крестовый поход; и, чтобы он увенчался успехом, прежде всего требуется много денег.

-- Что скажет Амедей? -- стонала удрученная Арника. -- Он отправился на прогулку со своим другом Блафафасом и должен был вернуться только вечером.

-- Главное, велите ему свято хранить тайну, -- несколько раз повторила Валентина, прощаясь с Арникой. -- Поцелуемся, дорогой мой друг; мужайтесь!

Арника смущенно подставила графине влажный лоб.

-- Завтра я заеду узнать, что вы считаете возможным сделать. Поговорите с мсье Флериссуаром; но помните, от этого зависит судьба церкви! И потом -уговор: только вашему мужу! Вы мне обещаете: ни слова, не правда ли? Ни слова.

Графиня де Сен-При оставила Арнику в состоянии подавленности, близком к обмороку. Когда Амедей вернулся с прогулки:

-- Мой друг, -- сразу же обратилась она к нему, -- я сейчас узнала нечто чрезвычайно грустное. Бедный святой отец заточен в тюрьму.

-- Не может быть! -- сказал Амедей таким тоном, как если бы сказал: "Да что ты!"

Тогда Арника, разражаясь рыданиями:

-- Я знала, я знала, что ты мне не поверишь.

-- Но послушай, послушай, дорогая моя... -- продолжал Амедей, снимая пальто, которое носил почти всегда, потому что опасался резких колебаний температуры. -- Посуди сама! Весь мир бы знал, если бы что-нибудь случилось со святым отцом. Об этом писали бы в газетах... И кто бы мог посадить его в тюрьму?

-- Валентина говорит, что это -- Ложа.

Амедей посмотрел на Арнику и подумал, не сошла ли она с ума. Все же он ответил:

-- Ложа!.. Какая Ложа?

-- Но откуда же мне знать? Валентина дала слово никому не говорить об этом.

-- Да кто ей все это наговорил?

-- Она мне запретила рассказывать... Какой-то каноник, который явился от имени какого-то кардинала, с его карточкой...

Арника ничего не понимала в общественных вопросах и все то, что ей рассказала мадам де Сен-При, представляла себе довольно смутно. Слова "плен", "заточение" вызывали перед ее взором мрачные и полуромантические образы; слово "крестовый поход" воодушевляло ее бесконечно, и, когда Амедей, наконец решившись, заговорил об отъезде, она вдруг увидела его в латах и в шлеме, верхом... Он же теперь расхаживал большими шагами по комнате и говорил:

-- Прежде всего, денег у нас нет... И потом, неужели ты думаешь, что для меня этого было бы достаточно -- дать денег! Ты думаешь, что, лишая себя нескольких бумажек, я бы успокоился?.. Но, дорогой друг, если то, что ты мне говоришь, правда, то ведь это ужасно, и мы не можем сидеть спокойно. Ты понимаешь: это ужасно.

-- Да, конечно, ужасно... Но ты мне все-таки объясни, почему, собственно?

-- О! Если я еще должен тебе объяснять!.. -- и Амедей, с вспотевшими висками, беспомощно воздымал руки.

-- Нет, нет! -- продолжал он. -- Тут нужно жертвовать не деньги: тут нужно жертвовать самим собой. Я поговорю с Блафафасом; посмотрим, что он мне скажет.

-- Валентина де Сен-При взяла с меня слово никому об этои не говорить, -- робко заметила Арника.

-- Блафафас не кто-нибудь; и мы ему велим хранить это про себя, строжайшим образом.

-- Но как же ты уедешь так, чтобы об этом никто не знал?

-- Будет известно, что я еду, но никто не будет знать -- куда. -- И, обращаясь к ней, он патетически взмолился: -- Арника, дорогая... позволь мне ехать!