Подземелья Ватикана. Фальшивомонетчики

Вступив при посредничестве Жюльюса и при содействии своего нотариуса во владение сорока тысячами франков ренты, оставленными для него покойным графом Жюстом-Аженором, Лафкадио больше всего думал о том, чтобы это не было заметно.

«Может быть, я буду есть на золоте, – сказал он себе, – но кушанья останутся прежние».

Он не принимал во внимание, а может быть, еще и не знал, что отныне для него станет другим сам вкус этих блюд; во всяком случае, поскольку бороться с голодом и уступать гурманству ему было одинаково приятно, теперь, когда нужда его больше не угнетала, ослабла в нем и сила сопротивления. Скажем без иносказаний: аристократ по натуре, он не дозволял необходимости принуждать его к каким бы то ни было поступкам, теперь же он мог их себе позволить – из лукавства, из игры, из забавы предпочесть выгоде удовольствие.

Итак, исполняя волю старого графа, траура он не надевал. Когда он явился обновить гардероб к поставщикам своего последнего дядюшки маркиза де Жевра, его ждала досадная неприятность. Портной, как только Лафкадио сослался на маркиза, достал несколько счетов, которые тот забыл оплатить. Лафкадио любое плутовство было противно; он тут же сделал вид, что как раз и зашел оплатить эти счета, а за новые костюмы заплатил наличными. То же самое случилось у сапожника. А галантерейщика Лафкадио счел благоразумным поискать другого.

«Эх, дядюшка де Жевр! – думал Лафкадио. – Знай я только его адрес – очень было бы приятно переслать ему оплаченные счета. Он бы за это меня презирал, но я Барайуль, и отныне, маркиз-негодяй, я тебя из своего сердца выкидываю!»

В Париже его не держало ничто, в других местах тоже; короткими переездами через Италию он добирался до Бриндизи, откуда на каком-нибудь пакетботе собирался уплыть на Яву.

Один в вагоне, увозившем его из Рима, он, несмотря на жару, накинул на колени пушистый плед чайного цвета: ему нравилось смотреть, как лежат на нем его руки в пепельных перчатках. Через мягкую ворсистую ткань костюма он всеми порами впитывал удовольствие; почти высокий, но лишь слегка накрахмаленный воротничок не стеснял шею; из-под него, тоненький, как медяница, выглядывал галстук – рыжеватый блестящий шейный платок на плиссированной рубашке. Ему было уютно в своей коже, уютно в своей одежде, уютно в своих ботинках – тонких мокасинах из одинаковой замши с перчатками; в этой мягкой тюрьме его нога вытягивалась, гнулась, ощущала себя живой. Касторовая шляпа, надвинутая на глаза, отгораживала его от пейзажа за окном; он курил можжевеловую трубочку, отпуская свои мысли на волю. Он думал так:

«Старушка с белым облачком над головой; она показала мне на него и сказала: «Сегодня-то еще не будет дождя!»; ее мешок я тащил на плечах (из прихоти он перешел Апеннины из Болоньи во Флоренцию пешком за четыре дня и по дороге ночевал в Ковильяджо) и поцеловал ее на краю обрыва… это ведь по той части, что священник из Ковильяджо называл добрыми делами – а я точно так же мог бы ее придушить, и рука бы не дрогнула, когда прикоснулся к этой противной морщинистой коже… Ах, как она гладила ворот моей куртки, счищая пыль, и приговаривала: figlio mio! carino![17] Откуда явилась во мне та могучая радость, когда потом, еще весь в поту, и даже без трубки, я улегся на мох в тени большого каштана? Мои объятья, казалось мне, так широки, что я весь мир могу охватить – а может, и задушить его… Какая малость – жизнь человека! До чего проворно я бы сам своей жизнью пожертвовал, подвернись только мне мало-мальски заманчивый повод для подвига! Впрочем, альпинистом или авиатором я делаться не хочу… А что бы мне посоветовал затворник Жюльюс? Скверно, что он такой вспыльчивый! Неплохо было бы иметь брата.

Бедный Жюльюс! Столько людей пишут, и так мало их читают! Факт же налицо: сейчас читают все меньше… судя по мне, как сказал бы он. А кончится это катастрофой – чудесной такой катастрофой, ужасной насквозь! Всю писанину выкинут за борт, и чудом будет, если в этом худе не отыщется добра.

А любопытно, что было бы со старушкой, если бы я начал ее душить… Сколько ни воображай, «что было бы, если бы», всегда останется дырочка, через которую проглянет непредвиденное… Всегда все бывает не совсем так, как предполагал… Вот потому я и совершаю поступки… А мы вообще так мало делаем! «Да будет все, что может быть!» – вот как я понимаю сотворение мира. Влюбленный в то, что могло бы быть. Будь я государством, я бы сам себя посадил.

Почта этого Гаспара Фламана, которую я в Болонье взял как свою, совсем не потрясная. И пересылать-то ему ничего не стоит.