Подземелья Ватикана. Фальшивомонетчики

Солнце между тем уже зашло; уже угасали последние отблески его сиянья; Лилиссуар восхищенно глядел на них. Вдруг в люстре на полукруглом потолке вагона вспыхнуло электричество – оно светило слишком резко после этого нежного полумрака, и Лилиссуар, чтобы сон соседа не потревожился, повернул выключатель; полной темноты не наступило, но вместо центральной люстры электрический ток пошел к синей лампочке ночника. Лилиссуару и она показалась чересчур яркой; он еще раз повернул рукоятку; погас ночник, но тотчас же зажглись две лампы на стенках, еще более неприятные, чем верхний свет. Еще поворот – опять ночник; Лилиссуар остановился.

«Скоро он закончит баловаться со светом? – раздраженно думал Лафкадио. – А теперь он что делает? (А глаза я не открою, нет!) Встал… Его привлек мой чемоданчик? Здорово! Убедился, что чемодан открыт. Стоило ставить в Милане сложный замок, чтобы тут же потерять ключ и в Болонье замок ломать! Висячий замок хотя бы заменить можно… Что за чертовщина! Он снимает пиджак? Впрочем, поглядим».

Лилиссуара совсем не интересовал чемодан Лафкадио: он занимался новым воротничком, и пиджак он снял, чтобы удобней его пристегнуть, но накрахмаленный мадаполам, жесткий как картон, не поддавался, как он ни тужился.

«Уж очень плохо он выглядит, – думал Лафкадио. – Должно быть, болен: какой-нибудь свищ или скрытое воспаление… А не помочь ли ему? Сам он не справится…»

И все же справился. Пуговица вошла в петлю. Тогда Лилиссуар взял галстук (он лежал на вагонной подушке рядом со шляпой, пиджаком и манжетами), подошел к дверце и, как Нарцисс в водной глади, стал высматривать свое отражение на фоне пейзажа.

«Ничего не видит».

Лафкадио зажег свет. Поезд ехал по насыпи; она угадывалась за стеклом, освещенная светом из окон вагона; получался ряд желтоватых квадратов, плясавших вдоль пути, менявших форму на каждой неровности почвы. В одном из них плясала и нелепая серенькая тень Лилиссуара; остальные квадраты были пусты.

«И кто увидит? – думал Лафкадио. – Вот тут, под рукой, прямо у меня под рукой, карабин дверцы; я шутя разомкну его; дверца вдруг откроется, и он рухнет вперед – только чуть подтолкнуть; рухнет в темноту как мешок; даже крика не будет слышно… А завтра – в путь на острова! Кто узнает?»

Галстук уже был повязан (готовый узкий морской узел); теперь Лилиссуар взял манжету и прилаживал ее на правую руку; за этим занятием он рассматривал фотографию над тем местом, где только что сидел, одну из четырех, украшавших купе: какой-то дворец на берегу моря.

«Преступление без мотива, – продолжал Лафкадио. – То-то полиция призадумается! Впрочем, на этой чертовой насыпи кто-нибудь из соседнего купе может и заметить, как открывается дверца и кувыркается китайская тень. Хоть в коридор шторка задернута… А мне ведь интересно не то, что будет, а я сам. Иной себя считает способным на все, а только до дела – и на попятный… Далеко от мечты до правды! И ход назад не возьмешь – как в шахматах. Ну и что? Если предвидеть любой риск, так и играть неинтересно! От мечты до правды… Ага! Насыпь кончилась! Теперь мы, должно быть, на мосту, внизу река…»

Стекло стало черным, и отражение на нем виднелось яснее. Лилиссуар наклонился поправить галстук.

«Здесь, у меня под рукой, карабин. – Он отвлекся, глядит прямо перед собой. – Открывайся, черт! О, даже легче, чем я ожидал. Если досчитаю не торопясь до двенадцати и за это время не увижу за окном огонек – тапир спасен. Начали: раз, два, три, четыре (медленней! медленней!), пять, шесть, семь, восемь, девять… десять… огонек…»

II

Лилиссуар даже не вскрикнул. Когда Лафкадио подтолкнул его и перед ним внезапно разверзлась бездна, он взмахнул руками, чтобы удержаться, потом левой рукой уткнулся в гладкое дверное стекло, а правую, полуобернувшись назад, забросил над головой Лафкадио, отчего вторая манжета (он ее как раз пристегивал) отлетела под диван в другом конце купе.

Лафкадио почувствовал, как в затылок ему страшно впился коготь; он наклонил голову и подтолкнул второй раз, более сильно и нервно; ногти расцарапали ему шею; потом Лилиссуар уже не нашел, за что зацепиться, и в последней отчаянной попытке ухватился за касторовую шляпу; падая, он унес ее с собой.

«Теперь спокойно, – подумал Лафкадио. – Дверью не хлопать: могут услышать соседи».

Он потянул дверцу на себя, против ветра, а затем тихонько закрыл.

«Он оставил мне свое жуткое канотье – я бы его пнул и послал ему вдогонку, но он забрал мою шляпу – вот и хватит с него. Как кстати я спорол с нее инициалы! Но на подкладке осталась марка шляпника, которому не каждый день заказывают касторовые шляпы… Ничего не поделаешь, ход сделан. Поверят ли в несчастный случай? Нет: я же закрыл дверцу. Остановить поезд? Да нет уж; брось, Кадио, не поправляй рисунок; все так, как ты и хотел.

Вот доказательство, что я собой владею: сперва спокойно посмотрю, что на той фотографии, которую сейчас разглядывал старик. «Мирамар»… Никакой охоты нет туда ехать. А здесь духота».

Он открыл окно.