Подземелья Ватикана. Фальшивомонетчики

Ноги его изобразили нечто вроде антраша; платок упал на пол; Лафкадио поспешил поднять его и, нагнувшись, почувствовал, как рука Жюльюса ласково легла ему на плечо – точно так, как когда-то рука старого Жюста-Аженора. Лафкадио с улыбкой распрямился.

– Я так недавно вас узнал, – сказал Жюльюс, – но сегодня не могу удержаться – хочу поговорить с вами, как…

Он запнулся.

– Если вы мне позволяете, господин де Барайуль, – ответил Лафкадио, осмелев, – я готов вас выслушать, как брат.

– Видите ли, Лафкадио, в тех кругах, где я вращался в Париже, среди тех, с кем встречаюсь обычно: светских людей, духовенства, литераторов, академиков, – я, по правде сказать, не вижу никого, с кем можно разговаривать, – я хотел сказать, кому можно поверить волнующие меня новые мысли. Потому что, должен вам признаться, со времени нашей первой встречи мои взгляды совершенно переменились.

– А, это здорово! – бесцеремонно ответил Лафкадио.

– Вы не присяжный литератор, вы не поймете, до чего мешает искаженная этика проявиться свободному творчеству. И вот – мой новый роман как нельзя более далек от всех прежних. Логики, причинности требовал я от своих персонажей, а для большей уверенности в ней – прежде всего от самого себя; так вот – это и неестественно. Нам проще жить поддельной жизнью, чем не походить на портрет, который мы сами с себя предварительно набросали; это абсурд; мы так можем испортить себе все самое лучшее.

Лафкадио все это время улыбался: ему было забавно узнавать отдаленные отзвуки своих мыслей; он ждал, когда они проявятся яснее.

– Что вам сказать, Лафкадио? У меня впервые развязаны руки. Понимаете ли вы, что это значит – когда руки развязаны? Я говорю себе: так оно и всегда было; повторяю себе: так оно всегда и есть; прежде на мне только и было пут, что нечистые соображения о карьере, о мнении публики и неблагодарных судей, от которых поэт напрасно ожидает награды. Отныне ничего не буду ждать, кроме как от себя. Отныне от себя всего ожидаю; всего – от искреннего человека, а требовать могу чего угодно, ибо теперь предчувствую в себе самом самые неожиданные возможности. И так как все это лишь на бумаге, я смею дать им волю. А там видно будет!

Он тяжело дышал, откидывал плечо назад, причем лопатка задиралась как бы на манер крыла, будто он задыхался от новых затруднений. Потом он смущенно продолжил, понизив голос:

– И раз уж господа академики видеть меня не хотят, я дам им славный повод меня не принимать – раньше ведь у них его не было. Не было! – вдруг выкрикнул он, почти пропищав эти слова. Помолчал и продолжил спокойнее: – И вот что я придумал… Вы слушаете меня?

– Телом и душой, – ответил Лафкадио, по-прежнему посмеиваясь.

– Следуете за моей мыслью?

– Хоть в пекло.

Жюльюс опять намочил платок и уселся в кресло; Лафкадио сел напротив него верхом на стул.

– Герой – молодой человек, которого я хочу сделать преступником, убийцей.

– Не вижу затруднений.

– Как так! – воскликнул Жюльюс: ему затруднений как раз и хотелось.

– Вы писатель, кто вам мешает придумать что угодно, раз уж вы взялись придумывать?

– Чем необычней то, что я придумываю, тем больше оно должно быть объяснимо и мотивировано.

– Не так уж трудно придумать мотив для убийства.

– Да, конечно… только этого-то я и не хочу. Не хочу для преступления мотива – мотивирован должен быть только сам преступник. Да-да: я собираюсь подвести его к бесцельному преступлению – к желанию совершить убийство абсолютно немотивированное.

Лафкадио стал слушать внимательнее.

– Возьмем его совсем молоденьким: я хотел бы дать через это понять изящество его натуры; пусть его поступки определяются этим изяществом; пусть своей выгоде он всегда предпочитает свое удовольствие…

– Это, пожалуй, не совсем обыкновенно, – решился вставить Лафкадио.

– Правда? – восхищенно воскликнул Жюльюс. – Прибавим к этому, что ему доставляет удовольствие сдерживать себя.

– Даже до скрытности.

– Еще прибавим любовь к риску.

– Браво! – отозвался Лафкадио, веселясь все больше и больше. – И если он еще отзывчив к бесу любопытства – полагаю, ваш ученик готов на дело.

Так они наперебой перебрасывались фразами, как будто в чехарду играли.

Жюльюс. Сначала вижу, как он упражняется: мелкие кражи здорово ему удаются.

Лафкадио. И я часто удивлялся, почему он не ворует постоянно. Правда, случай украсть обычно представляется лишь тем, кто ни в чем не нуждается и на искушения не поддается.

Жюльюс. Ни в чем не нуждается – я же сказал, он как раз из таких. Но его соблазняют только такие случаи, которые требуют от него хитрости, ловкости…

Лафкадио. И, наверное, немножко наводят на него подозрения.

Жюльюс. Я же сказал: ему нравится рисковать. Впрочем, жульничество ему противно; он не желает приобретать – ему забавно тайком перемещать предметы. На это у него настоящий талант фокусника.

Лафкадио. И безнаказанность его поощряет…

Жюльюс. Но и отвращает вместе с тем. Если он не попался, значит, игра была сразу слишком проста.

Лафкадио. Он сам идет на максимальный риск.

Жюльюс. У меня он рассуждает так…