Подземелья Ватикана. Фальшивомонетчики

– Ах, сударь! – тотчас подхватил сосед. – Если бы только знать, что все, что мы делаем в жизни, ни к чему не обязывает, как вы сейчас справедливо сказали! Быть уверенным, что все останется без последствий… Послушайте: вот я теперь вам это говорю, и это же совершенно естественная мысль, а думаете, я бы решился так вот напрямик это ляпнуть, будь мы с вами в Бордо? Я сказал «в Бордо» – дело в том, что живу я в Бордо… Меня там знают, уважают; я, правда, не женат, но живу себе спокойно, потихоньку; у меня видное место: я профессор юридического факультета – да-да, профессор сравнительной криминологии, это новая кафедра… Вы же понимаете, что мне там непозволительно, что называется, упиться, нет, так сказать, права на это, хотя бы разок случайно. Я должен жить респектабельно. Представьте себе, если какой-нибудь студент вдруг встретит меня в дым пьяным на улице! Респектабельно, да чтобы не было видно, что поневоле, – в том-то и закавыка; про меня не должны думать так: господин Дефукеблиз (это моя фамилия – Дефукеблиз) прекрасно умеет себя сдерживать. Надо не просто не делать ничего необычного, а еще внушить окружающим, что ты ничего необычного никогда не сделаешь, будь у тебя к тому все возможности, что не имеешь никакой необычности в себе, которая искала бы выхода. Не осталось ли еще вина? Капельку, дорогой мой сообщник, одну только капельку… Такого случая в жизни больше не будет. Завтра в Риме, на том конгрессе, где мы все соберемся, я встречу множество коллег – важных, дрессированных, степенных, чопорных, – таких же, как и я завтра стану, едва лишь опять надену ливрею. Люди порядочного общества, как вы или я, должны жить поддельной жизнью.

Ужин между тем заканчивался; официант шел между столиками, собирая плату по счетам и чаевые.

Чем больше пустел ресторан, тем громче звучал голос Дефукеблиза; выкрики его даже иногда пугали Лафкадио. Профессор продолжал:

– А если нас не будет сдерживать общество, что ж! Довольно родных и друзей, которым мы не хотим быть неприятны. Нашей нецивилизованной неподдельности они противопоставляют наш образ, за который мы лишь наполовину ответственны, который очень мало на нас похож – но до чего же неприлично, говорю я вам, выйти из него! В этот миг становится явью: я совершаю бегство из своего образа, покидаю себя… О головокружительное приключение! О гибельное наслаждение! Я вам не надоел?

– Вы мне интересны даже, на удивление.

– Я говорю! Все говорю! Как быть: даже пьяный, я остаюсь профессором, а этот предмет меня живо интересует… Но если вы уже поужинали – быть может, сделаете милость, возьмете меня под руку и поможете дойти до купе, пока я еще не совсем свалился. А то если еще немного посидеть, я, боюсь, уже и встать не смогу.

С этими словами Дефукеблиз рванулся вверх, словно преодолевая притяжение стула, но тут же плюхнулся вновь и, навалившись на убранный стол лицом к Лафкадио, продолжал тише и как бы доверительно:

– Вот мой тезис: знаете ли вы, как порядочного человека превратить в мерзавца? Довольно переместить точку забвения! Да-да, сударь: одна дыра в памяти, и проявляется неподдельное! Перерыв непрерывности, простой поворот выключателя. На лекциях я, конечно, такого не говорю… Но, между нами, как это хорошо для незаконнорожденных! Подумайте только: ведь само их существование – результат баловства, закорючки на прямой линии…

Голос профессора снова стал громче; теперь он прямо глядел на Лафкадио своими странными глазами, и взгляд их, то блуждающий, то пронизывающий, стал навевать тревогу. Лафкадио пришло в голову, уж не притворна ли была близорукость этого человека; он уже почти узнавал этот взгляд. Наконец, смущенный больше, чем мог бы в том признаться, он вдруг встал и сказал:

– Хорошо, господин Дефукеблиз! Обопритесь на мою руку. Вставайте. Наговорились уже.

Дефукеблиз очень неловко поднялся со стула. Они, шатаясь, шли по коридору до того купе, где оставался лежать профессорский портфель. Дефукеблиз вошел первым; Лафкадио усадил его и попрощался. Не успел он повернуться спиной, как его кто-то сильно хлопнул по плечу. Он тотчас же оборотился. Дефукеблиз вскочил – да был ли то Дефукеблиз? – и насмешливо, властно, ликующе вскричал:

– Что ж вы так скоро от друзей уходите, господин Лафкадио Каквастамуйки! Ну и ну! Вы и вправду хотели сбежать?

Ничего не осталось от потешного подпившего профессора в здоровом трезвом молодце, в котором Лафкадио, не колеблясь больше, узнал Протоса. Протос вырос, раздался в плечах, стал осанистей; в нем явилось что-то страшное.

– Ах, это вы, Протос, – только и сказал Лафкадио. – Так-то лучше. А я все никак не мог вас узнать.

Потому что как бы страшна ни была действительность, она была для Лафкадио лучше нелепого кошмара, в котором он метался вот уже целый час.

– Неплохой грим, да? Ради вас пришлось потратиться… А все-таки, мальчик мой, это вам бы купить очки: хлебнете вы горя, если и вперед будете не распознавать утонченных.