Подземка

      - Всё верно. Принесете мне с поверхности ещё один подобный артефакт. Буду благодарен вам по гроб жизни.

      - Обязательно принесу, - я скосил взгляд на выпивку, - Ну а это тогда зачем? У вас же есть личный аккумулятор.

      Док посмотрел на меня печальными глазами:

      - Будете смеяться, Лосев. Опасаюсь превратиться в законченного наркомана. Боюсь, что рано или поздно заряд в

этой штуковине иссякнет, а я успею на неё подсесть. Вот и ищу замену, сублимирую, так сказать. Кроме того, совсем

недавно я вновь столкнулся со смертью. Какой бы чёрствой ни была душа, шрамы на сердце всё равно остаются. Их я

пытаюсь разгладить по старинке.

      - Док, скажите, а другие артефакты вам не встречались?

      Он задумался, нервно прикусил нижнюю губу.

      - Хороший вопрос, Лосев. Как раньше говорили, на миллион долларов. Рискну предположить, что многие вещи с

поверхности далеко не так просты, как может показаться. Взять, к примеру, медикаменты. По всем прикидкам многие из

них уже должны не столько лечить, сколько калечить. Все мыслимые сроки годности прошли. Если разобраться, это же яд

в чистом виде ... И ничего, помогают. Не всегда, но тем не менее. Что-то в них есть, а что, - Доктор протёр красные

глаза кулаком. - Ещё провиант. Не спорю, наука хорошо продвинулась в этой области: консерванты всякие, добавки

Е2-Е4. Но всё равно, еда по всем прикидкам малопригодная в пищу, хорошо усваивается организмом. Жаль, у нас нет

лаборатории, поэтому ничего толком я узнать не могу. Что-то или кто-то до сих пор заботится о нас.

      - Вы верующий человек? - спросил я.

      Доктор кивнул:

      - А что не похоже?

      Я пожал плечами.

      Док засмеялся:

      - Я верующий, причём давно, задолго до всего этого. Обычно профессия делает из врачей циников, но, даже внутри

самого отъявленного скептика живёт вера. Если кто-то скажет вам, что он Фома неверующий, пропустите его высказывание

мимо ушей. Вас обманывают.

      - Но почему поверхность превращает нас в каких-то тварей? Где эта забота, о которой вы говорите.

      - Возможно, тут как в Библии: поверхность, как и душа человеческая - поле битвы нескольких сил. Пока побеждает

тёмная, но рано или поздно добро возьмёт верх. Это моя точка зрения. Если у вас ко мне больше ничего нет, я с вашего

позволения чуток вздремну. Операция была не из лёгких. Устал как собака.

      Я вздрогнул. Намек понятен, не дурак.

      - Простите, что помешал. Я ухожу.

      Я вышел из вагончика лазарета и остановился на перроне. Действие артефакта оказалось кратковременным или на

Дока он влиял намного сильнее.

      Прошлое снова обухом ударило по голове. Жаль, не курю. Стало не по себе из-за дурацкой в сущности гибели

друга. Но, окажись я на его месте, наверняка поступил точно также. Пусть покоится с миром.

      Тут я вспомнил, что у Белых осталась маленькая дочка. После смерти родителей вряд ли кому-то до неё есть дело.

Ещё один голодный рот и обуза. В семью её не возьмут. Люди давно уже стали практичными и чёрствыми. По себе сужу.

Вроде не сволочь последняя, остатки порядочности наблюдаются, но взвалить ответственность за дитёнка не смогу.

      Медсестра, выносившая тазик с постиранными бинтами, подсказала, где надо искать девочку. Её, как и других

малолетних сирот, отправили к Кабанихе, пожилой тётке, когда-то работавшей воспитательницей в детском саде.

      Ребятишки возились на паласе с игрушками. Сироток хватало, постепенно количество их росло. В сущности, если

разобраться, почти все мы остались сиротами. Проклятая война отняла у нас всё, кроме жалкого подобия жизни, лишив в

первую очередь семьи. Война разрушила наш мир, иссушила наши души.

      Я давно выработал в себе здоровый цинизм, привык глядеть на вещи через призму отстранённости, иначе просто бы

не смог дальше жить. Обычно это помогало, однако видеть детей, навсегда лишённых родительского тепла и ласки было

выше моих сил. Я нервно сглотнул.

      Дочке Игоря - Наташе - было лет шесть. Она играла в куклы, одну из которых я узнал сразу: сам принёс с

поверхности.

      - Дядя Саша, - девочка поднялась с колен, подошла ко мне, уткнулась носом в мою куртку.

      Мы были хорошо знакомы. Я доставал ей наверху игрушки, что-нибудь из еды.

      - Ты чего такой грустный?

      - Разве?

      - Я вижу. Ты обычно весёлый, смешишь меня. А сегодня грустный.

      - Сегодня я немного устал, а завтра, вот увидишь, снова буду тебя смешить.

      Девочка подняла голову. Я погладил её макушку. Надо было что-то сказать, но что? Я не мог произнести ни слова.

Язык словно прилип к нёбу. Жалость сдавила моё сердце тисками.

      - Вы всё, уже вернулись? - заглядывая мне в глаза, спросила малышка.

      - Да, совсем недавно.

      - А мой папа... он где?

      Я содрогнулся. Как объяснить такой крохе, что ни папы, ни мамы у неё больше нет.

      - Он... он, - запинаясь, заговорил я, но девочка вдруг прервала мои мучения:

      - Он вместе с мамой, наверху, - с гранитной уверенностью сказала она.

      - Где? - не сразу сообразил я.

      - Он, наверное, ушёл к маме на небо. Папа всегда любил маму, а она его.

      - Всё верно, солнышко, - грустно произнёс я. - Они ушли на небо. А ещё твои папа и мама очень любили тебя.

      - Я знаю, - кивнула девочка. - Придет время, и мы встретимся. Я пойду ещё немного поиграю... Можно, дядя Саша?