Подземная железная дорога

– Далеко. Больше я вам ничего сказать не могу. Сами понимаете, согласовать все изменения на маршруте практически невозможно. Тут тебе и поезда, и то, что творится на местах. Какие-то станции закрываются, дорогу тянут дальше… Вот и получается, что с одним направлением все может пойти как по маслу, а с другим… Станции обнаруживают, сообщение прерывается. Выходит, пока не доедешь и не остановишься, так и не узнаешь, что там, наверху.

Беглецам речи станционного смотрителя были непонятны. Выходило, что один из маршрутов короче, но опаснее. А другой, значит, длиннее? Но Ламбли в подробности вдаваться не собирался. Все, что он знал, он им сказал. Его дело – смотреть за станцией. По большому счету, беглому все равно, куда бежать, он бежит не куда, а откуда. Пошептавшись с Корой, Цезарь подтвердил, что они едут ближайшим поездом.

– Дело ваше, – отозвался Ламбли и мотнул головой в сторону скамейки.

Все сели. Надо было ждать. Цезарь попросил Ламбли рассказать, почему он начал работать на подземной железной дороге. Кора слушала вполуха. Ее внимание поглощал тоннель. Сколько же пар рук понадобилось, чтобы выкопать станцию, на которой они сейчас находились? А отходящие от нее тоннели? Как далеко они тянутся и куда ведут? Ей вспомнился сбор хлопка, лихорадка полевой страды, когда созревал урожай, работавшие как одно целое черные тела, двигавшиеся слаженно, стремительно, на пределе сил. Поле вспыхивало сотнями тысяч комочков белой ваты, которые усеивали его, подобно звездам, высыпавшим на безоблачном ночном небе. К концу работы на поле не оставалось ни единого белого клочка. Грандиозный жизненный цикл хлопчатника от семечка до хлопковой кипы был завершен, но ни один из невольников не испытывал гордости за свой труд. Это был труд, замешанный на крови и обмане. Они обирали хлопчатник, как их обирали белые. Другое дело тоннель, рельсовые пути, все те отчаявшиеся души, которым удалось спастись по подземной железной дороге лишь благодаря бесперебойной работе ее станций и отправляющимся по расписанию поездам. Наверное, тем, кто все это создал, воздалось по заслугам.

– Штат штату рознь, – говорил тем временем Ламбли. – Со своими обычаями, своим укладом. Но жить можно везде. Вот едешь от штата к штату, пока не доедешь до конечной станции, и понимаешь: страна-то ведь огромная!

В этот момент скамейка под ними задрожала. Они прикусили языки, и дрожь превратилась в звук. Ламбли подвел их к краю платформы. Из тоннеля на них надвигалось что-то огромное. Цезарю в Виргинии доводилось видеть поезда, но Кора об этих машинах только слышала и в своем воображении рисовала их себе совсем иначе. К ним приближался нескладный черный локомотив с торчащим спереди рылом треугольной предохранительной решетки для расталкивания коров, будто хоть у одной буренки достало бы духу встать у него на пути. За решеткой вспучивалась закопченная дымовая труба. Сам корпус состоял из большого черного короба, увенчанного кабиной машиниста, под которой гигантские цилиндры и поршни неутомимо заставляли крутиться в бесконечном танце пять пар колес: четыре штуки поменьше впереди и шесть побольше сзади. Локомотив тащил за собой единственный товарный вагон, шаткий, с сильно поредевшей деревянной обшивкой.

Темнокожий машинист помахал им из окна кабины, обнажая в улыбке беззубые десны:

– Грузитесь!

Ламбли, которому надоело отвечать на вопросы Цезаря, открыл задвижку, отодвинул дверь вагона в сторону и сделал рукой приглашающий жест:

– Ну, чего стоим? Проходим!

Кора и Цезарь залезли в вагон, и Ламбли споро задвинул дверь на место. Потом он заглянул в щель между досками обшивки:

– Я всегда говорю: чтобы понять, что мы за народ, надо сесть в поезд и вперед. Мчишься, смотришь по сторонам – вот тебе и истинное лицо Америки.

Он похлопал по стенке вагона, подавая сигнал к отправлению, поезд вздрогнул и рванул с места.

Беглецы не устояли на ногах и повалились на соломенные кипы, которые должны были служить сиденьями. Товарный вагон кряхтел и трясся. Изготовили его давно, и в пути Кора частенько беспокоилась, как бы он не рассыпался. Вагон был совершенно пуст, если не считать соломы, дохлых мышей и гнутых гвоздей. Позднее она обнаружила обуглившийся участок пола, где кто-то пробовал разводить костер. Пестрый хоровод событий временно лишил Цезаря дара речи, и он свернулся калачиком на полу. Кора, запомнившая последние слова Ламбли, послушно прильнула к щели в обшивке, но там не было ничего, кроме темени на много миль вперед.

Когда они вновь выехали на свет божий, поезд катил по Южной Каролине. С замиранием сердца глядя на небоскреб, Кора силилась понять, сколько же они проехали.

Риджуэй

Отец Арнольда Риджуэя был кузнецом. Всю жизнь его завораживал закатный отблеск плавящегося железа, когда цвет сперва медленно проступает в металле, а потом стремительно разливается, захлестывая все вокруг, словно гнев или радость, и объект ковки вдруг обретает непривычную пластичность. Кузня была для отца окном в мир первозданной стихии.