Подземные дворцы Кощея

— Ну, ладноть, — сказал он дьякону. — Поладим миром. Только отдайте убийц.

— Нет в тебе ни стыда, ни совести! — опечалился дьякон и стукнул крестом по толстым пальцам душегуба. Тот сорвался с перил.

Бородуля билась в припадке. Дыбом вставшая волосня превратила ее голову в ком шерсти, подернутой сединой и пеной с губ.

— Вот народоблаженная! — кричал дед Репей, показывая на нее. — Истинно блаженная! Да вы же ее знаете, нашу девоньку бородатую! Вот опять мучается, зло и смерть нутром почуяла…

Чтобы народу было видно, как бьется Бородуля, «князь» и Сорока принялись вышибать ногами штакетник перил.

— Противу шерсти всем начальникам и оглоедам наша Бородуленька! — заливался дед соловьем. — Нутро у нее безмозглое, да чуткое, не заморочить никакими посулами-сказками… Глянь, уж затихать начала! Иди сюда, Матвей Африканыч! Поздоровкаетесь!

— Зачем им здоровкаться? — спросили из толпы.

— Ты чо задумал, продажный сучок? — завопили из бочкаревского стана.

— Дак вы обгадили нас, а мы вас! — с большой охотой прокричал главный заступник. — Народу теперя трудно видеть истинный наш лик! Говнецо сильно мешат! В мозгу бьет! А блаженным да безмозглым все нипочем, к небушку оне близко! Вот и пусть друг друга разглядят, нам расскажут!

Бочкаревцы шептались-совещались, а старичок поддавал жару:

— Ты ж, Матвей Африканыч, вроде бы святым хочешь казаться, в небесное жительство лезешь. Нам понять трудно, где грех, а где негрех. Бородуля тебя признает — и мы признаем. Неужто на такую легкоту не согласишься? А коли побоишься предстать пред чистой проверенной душой, значит, вор ты и убил Прокла!

В толпе закричали:

— Не боись, Африканыч! Поцалуйся с Бородулей!

— Надо, родимый! Иди!

— Не то веры тебе не будет, Матвей! Отвернемся!

— Пусть Засекина сперва отдадут, — сказал своим измученный страдалец. — Требуйте крепче… — А затем добавил: — И кричите, что подговорили они Бородулю, застращали, куклой новой купили. Нутро у нее теперь, как у всех баб, продажное.

И завопили, завыли с новой силой бочкаревские люди, заиграли пропитыми голосами эту страшную хулу и напраслину против блаженной заступницы за всех сирых, убогих, да тронутых умственной немощью, да подорванных весельем и трудом. Тьфу! — неумная и мерзкая напраслина! Уж лучше попа обругать, чем так вот Бородулю, невинную душу и безошибочное нутро, различающее правду и неправду, злодея и благодетеля. Трудно поверить, но таежные люди Чернецкого края обожали бородатую девоньку наряду с Иисусом Христом и святыми угодниками. Во глубине сибирских руд, оказывается, трудно работать без уверенности, что есть на свете Бородуля с бабьим чутким неподкупным нутром. Нужны таежнику библейские сказания, конечно, нужны и мужики-заступники наяву, а для каждодневного душевного спокойствия нужна Бородуля-правдолюбица, уверенность в том, что она где-то есть… А тут такой конфуз, покусительство на святость. Вот почему как-то незаметно и внезапно и естественно люди перешли к избиению бочкаревской шайки.

Должно быть, вначале все-таки кому-то под руку подвернулся самый младший бочкаревский зять — Федот, тугощекий и румяный как девица перед выданьем, — страшный предсмертный всхлип запомнился многим. Разорвали его буквально на куски. В следующие дни казенные следователи долго будут определять, чей же это труп затоптан в грязь с такой жестокостью…

За Матвеем Африканычем и другими Бочкаревыми народ гонялся по всему селу. Кого-то зашибли до смерти, кому-то ноги переломали. Захар Чернуха и двое-трое зятьев и приказчиков смогли убежать в тайгу, бросив баб и детей на растерзание. Детей не трогали, а вот бабы откупались чем могли, а потом запрягли лошадей — и следом за мужьями, спасая остатки добра.

Матвея Африканыча поймали было в узком проулке, кто-то успел приложиться кулаком к его скуле, но вырвался он и забежал в ветхую церквушку. На божьей-то территории полная безопасность обещана всем, особенно убийцам и христопродавцам. Смех и грех.

X

Когда толпа отхлынула от полицейского дома, господа и мужики отлипли от окон и начали шумно усаживаться за большой крестьянский стол. Сел и я с крестьянскими детишками. Малыши принялись хватать куски сахара, а те, что постарше, — лупить их по ручонкам и разжимать ладошки.

— Заступнички дело знают туго, — удовлетворенно произнес Потапыч.

Старовойтов окрысился на него:

— Ну что за язык! Сглазишь, Иван!

В комнатах будто дыма напустили — появились сумерки. Но свет не зажигали: вдруг кто-нибудь пальнет в окно? Такое в таежном краю случалось с некоей регулярностью — должно быть, с тех пор, как знаменитый Сорока (дед заступника Ерофея) начал свои подвиги. Начал-то выстрелом через оконное стекло, убив немца, управляющего рудником…

Засекин снова принялся за Егора, сидящего тут же, за столом.

— И все же, сударь мой, отчего именно твой живот пробовали на прочность? — голос его был почти ласковый. — Почему именно ты так не понравился им, Егорушка?

— Ась? — переспрашивал мужичонка, похожий на долговязого парнишку со старческими морщинами на лбу и щеках. — Вы опять? Да откуль мне знать, почто меня терзали?