Подземные ручьи

— Благодарю вас, Родион Павлович. И простите, что я доставил столько беспокойства, может быть, даже больше, чем беспокойство…

Родион Павлович обнял мальчика и тихо начал:

— Как можно так говорить! я знаю, это ты говоришь искренне, из скромности, но для другого, для меня такая скромность делается оскорбительной. Какое беспокойство, когда ты своею жизнью жертвовал для меня? Ты мне спас больше, чем жизнь, ты совсем меня изменил. Конечно, ты изменил не тем, что пошел туда, где была приготовлена мне гибель, но этот вечер, этот ужас открыл мне как-то глаза на все твое существо, на твою жизнь, на твою любовь ко мне. Покойная матушка и я, мы были неблагодарны по отношению к тебе, мы так виноваты…

— В чем, в чем?

— …мы так виноваты, но ты не ожесточился и, ничего не требуя, сделал столько для меня, сколько почти не может, не в силах сделать один человек другому. Тогда я понял это, и не так понял, чтобы на другой день забыть; я запомнил на всю жизнь, и если не в каждую данную минуту чувствую с первоначальною силою, то, вспоминая те минуты, знаю силу, одушевлявшую их. Ты понимаешь? еще давно… сначала мне было неприятно (не скрою) твое какое-то обожанье… я считал его некоторым подхалимством… но еще давно, помнишь, когда ты мне советовал вернуть деньги Тидемана и отказаться от своего обязательства, ночью… ты еще был в длинной рубашке, тогда уже у меня явилось не чувство, а предчувствие важного и значительного, что свяжет мою жизнь с тобою. Пожалуй, я и теперь точно не знаю, что это такое, но что моя жизнь, все, что есть в ней ценного, прекрасного, стоящего, чтобы жить, связано теснейшим образом с тобою, — это такая же правда, как то, что ты мне брат, что матушка умерла, что теперь март. И мне кажется, что даже такие вещи, как любовь Ольги Семеновны, удача в делах, мое здоровье, — все зависит от тебя. Уйди ты — и я все потеряю. Но ты никуда не уйдешь, я это тоже знаю. Ведь правда?

Павел, по мере того как говорил Миусов, все бледнел и наконец закрыл глаза, будто впав в легкое забвение.

Взор его был странен, когда он снова открыл глаза.

— Конечно, я не уйду. Если бы я был в Сибири, если бы я умер, я был бы с вами: вы это знаете.

— Да, я это знаю, но я хочу и видеть тебя. Меня будет тревожить, если я в любую минуту не смогу прикоснуться к твоей руке, простой, бедной и детской.

— Родион Павлович, вы мне приписываете слишком много. Я очень гадкий, сегодня я себя узнал еще худшим, чем полагал. Родион Павлович, вы изменились.

— Да, да, тобою, из-за тебя. Я стал человеком, а если и не совсем еще, то я знаю, что надо, чтобы стать им.

— Я не мог этого сделать.

— Ты, ты!

— Я не мог этого сделать.

— Кто же?

— Я не мог этого сделать. Это сделал Бог: может быть, и через меня.

— Я не знаю, Павел. Я человек не верующий, я не верю в Бога, я верю в тебя.

Павел быстро закрыл рукой рот Родиона.

— Что вы говорите? да не будет! да не будет! опомнитесь! не мне, Господи, а имени твоему он сказал это.

Родион Павлович спокойно повторил:

— В тебя я верю больше, чем в Бога. Я изменился, но я еще слабый человек, Павлуша, мне это нужно.

Павел закрыл лицо руками и в ужасе шептал:

— Что я наделал? что я наделал?

— Ты сделал меня человеком, — тихо ответил Миусов.

Оба молчали, будто сказали что-то непоправимое, чего боишься, и вот слово вылетело, раздалось в воздухе, и его ничем не вернуть.

Когда Павел отвел от лица руки, у него был такой вид, будто он перенес тяжелую болезнь. И заговорил он как-то беззвучно:

— Значит, вы должны верить и в то, что я ничего не сделаю, что бы было вам не в пользу.

Родион Павлович обрадовался, будто ребенок, которого простили:

— Да, да, Павлуша, в это я крепко верю!

— Так и надо.

— Значит, ты не оставишь меня! я было уж испугался.

— Я вас никогда не покину, можете быть уверены.

Глава шестнадцатая

Прошло несколько дней. Действительно, как и предполагал Павел, дело о наследстве Матильды Петровны кончилось так же, как дело и о разводе Верейских. Неловкость при свиданиях Павла и Любы все увеличивалась, так что первый был почти рад, когда Матвей Петрович с дочерью уехали в самом начале апреля. Люба, казалось, ничего не заметила и, улыбаясь, махала платочком из окна вагона. Выражение выздоравливающего так с той ночи и не покидало лица Павла, но все приписывали его расстройство отъезду Любы. Как это ни странно, за всеми хлопотами Родион Павлович, казалось, еще больше привязывался к брату. Что-нибудь удастся — он тихонько жмет ему руку, шепча: «Спасибо, Павлуша»; идет ли по какому делу — говорит: «Ну, поцелуй меня, Павел, на счастье!» Казалось, ничто не грозило, чтобы всякие затруднения благополучно разрешились бы. Наконец и развод был утвержден, и назначение дня свадьбы зависело всецело от Ольги Семеновны и Миусова.

Родион Павлович, не снимая пальто, пошел в комнату Павла, но его там не было. Прислуга подала Миусову конверт.