Поджигатели. Ночь длинных ножей

– Таких не будет. А если кто-нибудь и окажется не на высоте, в чем я сомневаюсь, его поправят остальные. Один против семнадцати – нуль. Закон о народном суде, как его задумал фюрер, обеспечивает от всяких случайностей. Приговор подсудимому будет вынесен, хотя бы сам Господь Бог считал его невиновным. Фюрер считает, что этот суд правомочен вынести приговор даже в том случае, если в деле вовсе отсутствуют доказательства вины обвиняемого. Приговор должен выноситься не на основании каких-то там бумажных формальностей, а по здравому смыслу, которого, к сожалению, так не хватает германскому своду законов. Один из членов прусского суда доктор Дитрих прекрасно понял мысль фюрера. Он разъяснил: раз обвиняемый коммунист или вообще крамольник – кончено. Закон уже не нужен. Вот в чем и заключается здравый смысл суда нового типа. Для него закон – это воля фюрера. Каждый судья должен помнить, что за его стулом постоянно стоит тень фюрера. В каждом приговоре должен присутствовать дух фюрера. Судья, забывающий об этом, сам должен стать подсудимым.

– Дай бог, дай бог… – мечтательно пробормотал Геринг.

– А что касается первого процесса, каким будет в этом суде процесс Тельмана, то прокурором в нем будет Йорнс.

– Тот самый Йорнс? – с оживлением спросил Геринг.

– Да, убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург – достаточная рекомендация для человека, которому предстоит обвинять Тельмана. Он обеспечит ему петлю.

Неожиданно Геринг стукнул кулаком по столу.

– Какая там еще петля?! – крикнул он. – Фюрер обещал мне: топор и только топор.

– Этот подарок фюрер вам сделает, – с кривой усмешкой ответил Гесс. – Мы уже подготовляем общественное мнение именно к такому исходу, чтобы Тельману не удалось выскользнуть из петли, как выскользнул Димитров. Кстати, фюреру стало известно, что так называемое «Международное объединение юристов» прислало в Берлин врача-француза, чтобы выяснить состояние здоровья Тельмана. Этого врача зовут Кордо. Фюрер хочет, чтобы этот Кордо не получил возможности исследовать Тельмана, во избежание слишком громкого скандала.

– Никакого скандала не будет, – уверенно ответил Геринг, – этот Кордо уже делал попытки увидеть Тельмана, но я приказал ответить ему, что у нас достаточно своих врачей и, если будет нужно, они сами сумеют сообщить миру сведения о его здоровье. А если этот Кордо будет не в меру любопытен, я найду способ отучить его от неуместной настойчивости. Я никого не допускаю к Тельману. Его должны подготовить к свиданию со мной. Я, я лично буду говорить с ним.

– Вы?

– Да, да, я сам! Вы увидите, – и пальцы Геринга сжались в кулак, – вы увидите, он поднесет нам свое раскаяние на блюде.

– Мы помечтаем в другой раз, а сейчас… фюрер просит вас позаботиться о том, чтобы с болгарами все было сделано чисто.

– Фюрер знает?

– Да!

Гесс уже собрался было проститься, но вдруг с напускной небрежностью сказал:

– Кстати, вы, конечно, уже знаете о Белле! – и пристально взглянул на Геринга. Но тот ничем себя не выдал.

– Еще какая-нибудь афера?

– Нет… он убит.

Геринг сделал вид, будто удивлен:

– Когда, кем?

– Два дня назад… Это не дело рук… – Гесс не договорил, испытующе глядя на собеседника.

С напускным неудовольствием Геринг проворчал:

– Вероятно, опять Рем. Пора укоротить ему руки. Он начинает себе много позволять.

15

Димитров отодвинул от себя пачку газетных листов. С их страниц, как зловонная жижа, стекали строки, столбцы, целые полосы отвратительной клеветы на народ, на партию, на него самого. Фашистская пресса исходила желчью в связи с провалом лейпцигского спектакля. Не было таких слов в их лексиконе, которые не пускались бы в ход. Когда слов не хватало, со страниц «Штюрмера», «Шварце кор» и «Фелькишер беобахтер» сыпалась самая обыкновенная площадная брань хулиганов, изощрявшихся в поношении коммунистов и того из них, кто был сейчас самой доступной мишенью, – Димитрова.

Фашистские газеты были единственными, какие давали Димитрову в его одиночку. Чем больше бесновались эти листки, тем тверже он помнил то, что было когда-то сказано Лениным: большевик, интернационалист, сторонник пролетарской революции по справедливости может в этих диких криках озлобления слышать звуки одобрения…

Димитров слышал его, это одобрение трудового человечества, в озлобленном визге реакции…

Стальная дверь отворилась. У входа в камеру стоял помощник директора тюрьмы.

– Собрать вещи!..

С того дня, как суд вынес Димитрову оправдательный приговор, он со дня на день, с часу на час ждал этого приказа.

«Свобода!»

Мысль о ней была так ослепительна, так огромна, что мгновенно заполнила все сознание: «Свобода, свобода!»

Димитров не щадил ни свободы, ни самой своей жизни, когда шла борьба за честь, за великие принципы партии. Но теперь, когда все было позади, когда победа была одержана и провозглашена на весь мир, каждый день заточения был удесятеренной мукой.

И вот, наконец, она, свобода!

В камере стало словно светлее.

Димитров поднялся во весь рост и с глубоким вздохом расправил грудь. Предстояло выполнить еще один долг.