Поединок

Начало смены в семь утра. Опаздывать нельзя: Фима, сволочь, выгонит и возьмет другого. Но я опять опаздываю. Вчера некисло втерся — и сегодня еле встал по зову будильника. Нельзя сказать, чтобы за дверью морга судмедэкспертизы томилась очередь желающих стать если не патологоанатомом и даже не санитаром, то хотя бы помощником последнего. Но замену мне Фима найдет в два счета, потому что он платит почти каждый день. Наличными. И не требует паспорта с пропиской. А требования у Фимы простые: хочешь работать — работай, не хочешь — проваливай. Именно поэтому я не должен испытывать его терпение: в семь ноль пять, катя перед собой специальную тележку, я должен отправиться в подвал за свежим трупешником.

Покойнички здесь у нас не простые, а в некотором роде особенные: неопознанные, насильственно убиенные и почившие внезапно, заронив тем самым подозрение, что сделать это им помогли. Подванивают все они одинаково мерзко. Первые дни специфический запах смерти, вид трупов и особенно же их обработка провоцировали в моем горле рвотные, спазмы, но миновал всего лишь месяц — и я, кроме всего прочего, мог уже, не шибко воротя нос, вырезать из нутра необходимые органы и укладывать неопознанных мертвяков в грубые гробы из неотесанных досок…

Попадают к нам остывшие визитеры по-разному. В зависимости от того, кто и где встретил свою смерть. Одни встретили ее в окружении родных, другие — в канализационном люке, в подвале, на чердаке, третьи — в петле или от пули. Мы одинаково радушно принимаем всех — молодых и старых, богатых и бедных, полных и худых, светло- и смуглокожих. После смерти все становятся равными и различаются лишь степенью сохранности тела. Бывает, тело это так разложилось, разбухло, что и телом-то его назвать нельзя: бесформенная, студенистая масса. Главная задача при работе с такими текучими останками — вынести запакованную в целлофан медузоподобную массу так, чтобы она не вытекла на пол. Потому что убирать за собой она уже не может, а стало быть, делать это придется живым. В частности, мне.

Зимой здесь было полегче: на холоде трупы портились медленнее. Но теперь, в середине мая, с каждым днем, по мере продвижения к лету, ситуация меняется. В худшую, разумеется, сторону. Трупы гниют прямо на глазах. И смрад такой, что слезу вышибает. Открытые окна помогают мало. Не представляю, что будет летом, в жару. В противогазах, что ли, работать придется? И родственники душат не меньше трупов: вы бы, мол, хоть кондиционеры поставили! Поставь, если не надорвешься: восемь «разделочных», три гримерных и большой накопитель на четыре окна. Никаких кондиционеров не напасешься. Да родственникам что! Поплакали, попричитали, опять поплакали, свезли усопшего в крематорий, залили горе водкой и забыли наш гостеприимный приют как страшный сон. А мы тут остались в потрохах копаться.

Мой непосредственный начальник Фима — пожилой нервный дядька. А у него начальников двое: Степаныч и Плюмбум. Оба — патологоанатомы. Плюмбум — потому что фамилия у патолога Свинцов. Злой мужик, истеричный, хуже бабы.

Фима встречает меня злобным лаем:

— Еще раз опоздаешь — будем прощаться. Смотри мне, паря, я тебе серьезно…

Патологи приходят к восьми, когда у нас с Фимой и его напарником Борей уже все готово. Первые два трупешника — на столах в разделочных цехах. Обмеряны и взвешены. Плюмбум, брезгливо морщась, натягивает герметические перчатки. Беглый внешний осмотр. Фима едва поспевает записывать под диктовку Плюмбума. Тот не щадит помощника — спешит, истерично взвизгивает, отказывает, когда Фима просит повторить, что занести в графу «характер и расположение трупных пятен». Закончив внешний осмотр, вооружась скальпелем, Плюмбум рассекает безжизненное тело от горла до лобка…

Тут и я вступаю в сношения с мертвяком. Мозг — в пластмассовое ведерко, кишки — в миску, а почки, мочевой пузырь и половой орган — в специальный капроновый контейнер. За этим «ретропакетом» должен приехать заказчик и отстегнуть бабки, мне тоже от этого перепадет. Делать это, понятно, запрещено, ну да мало ли что у нас запрещено. Я не сую нос в чужие тайны. До крематория тут самая короткая дорога. В гробу из неструганых досок. Мне платят — и ладно. И платят сравнительно неплохо, хотя, конечно, Фима мог быть и пощедрее. Но лучшая работенка, которую я нашел и бросил до этой — грузчиком на оптовом складе, — вымотала мое тело до полного изнеможения всего за две недели, а платили за тот поистине каторжный труд в два раза меньше…

Из морга я прямиком на Некрасовский: приободриться после мрачных трудов. Плюмбум выдает Фиме премиальные за припудривание покойников и за всякие потроха, которые идут налево, а Фима мне — мою долю.