Поединок

Таратини доставлял мне откуда-то полотна семнадцатого-восемнадцатого веков, а я их реставрировал. Необходимое владение техникой позволяло мне придать этим картинам достоинства истинных произведений искусства. И если творение «нетленки» к тому времени не принесло мне ни гроша, да и вообще ничего, кроме жалкой грамоты, то новый промысел, по крайней мере, вырвал меня из нищеты. Не сразу, ох не сразу я врубился, что занимаюсь далеко не реставрацией, а производством настоящих подделок. А когда, наконец, пришло озарение, было уже поздно. Несколько лет бурной жизни, кабаки, романы с натурщицами, доступность валютных путан, шикарных машин, да и вообще любых увеселений духа и плоти, в том числе и подсадка на дурман, выковали из меня совершенно другого человека. И отказаться от нового образа существования, от денег — легких, шальных и немалых — было уже невозможно. Как, например, невозможно остановить взлетающий самолет. Или — спасти падающий…

Отношения с матерью и братом, между прочим врачом-наркологом, оказались разорванными, я купил себе квартиру — двухэтажную, с мансардой, мебелью и евроремонтом. Днем использовал ее как мастерскую, а вечерами она становилась гнездом порока…

Наше партнерство с Таратини пополнило сокровищницу мировой культуры на полтора десятка мнимых шедевров. Самолет, который невозможно было остановить на взлете, с неукротимой энергией рвался в неведомую даль, не реагируя на бушующие вокруг ураганы. Баки дозаправлялись топливом в необходимом объеме прямо в полете… Еще три полотна были уже готовы к отправке в печь, дожидаясь Таратини и обещая мне продолжение сладкой жизни… однако тянулись недели и даже месяцы, а Таратини все не появлялся. Связь наша была односторонней, и я даже не догадывался, в каком уголке планеты застрял мой работодатель. Или предстал перед правосудием. Время летело неумолимо, стиль жизни, предпочтенный мною остальным формам существования, требовал расходов, но Таратини как в воду канул. Понемногу я начал избавляться от лишней роскоши, продав даже машину. Наркотики не хотели и не могли ждать. В дальнейшем пришлось обменять квартиру-мастерскую на комнату в коммуналке, только и этих денег хватило ненадолго — кажется от силы на год. Наконец я остался владельцем всего трех полотен, ценность которых как мастерских подделок была понятна лишь настоящим специалистам. И вот, когда я должен был уже всем, кто мог дать хоть что-то, рассудив, что Таратини, опаздывавший к тому времени уже года на полтора, не приедет больше никогда, я повез чемодан псевдоголландцев в Москву.

В антикварном близ Кузнецкого моста, где я потребовал с ходу десять тысяч долларов, мне предложили оставить картину на пару деньков — для определения ее приблизительной стоимости, а по прошествии этого времени я не получил ни хоть каких-нибудь денег, ни картины. Размахивая перед лицом директора гарантийной квитанцией, я припугнул его милицией, но именно туда меня и отправили, когда я порядком надоел своими криками персоналу магазина. Мучимый кумаром, мечтающий о дозняке,

[***Пропущен лист, стр. 9-10***]

загибающемуся от ломок, ампулу сульфазина, выдав за морфин, а если втереться этой мерзостью — с ума сойти можно: температура подпрыгивает до сорока, ломки начинаются такие, каких и в страшном сне не бывает, наваливается бред, галюны…

— Скоро сезон, — бросает Салат со зловещей улыбкой. — Снимешь пенки с огородов. Разбогатеешь. Если мусора в мусарню не заметут.

— На! — кладу на кресло пакет. — Только не обидь. Надеюсь, помнишь, о чем договаривались.

Салат зыркает на кресло, цепляется взглядом за пакет, однако тотчас натягивает на лицо маску подчеркнутого безразличия — как видно давая тем самым понять, что на многое я не могу рассчитывать.

— Последние дни прусь, как слон, — продолжает болтать он. — Вчера встряпался марафетом, потом догнался феном с ноксом и чуть не потерялся. А позавчера трухануло. Грязнухой обсалился. Думал, хвостом щелкну.

Врет, сволочь. Откуда у него взяться грязнухе? Чистяком двигается, аптекой — это все знают. Ногтями шуршу по пакету, предполагая приблизить этим сделку. Салат, дрожа не то от кумара, не то от удовольствия при виде моей безвыходности и нервозности, треплет языком словно заведенный. С пристрастием он рассказывает о недавнем происшествии. Таксист взял троих пассажиров, они сели сзади, назвали адрес, на полпути двое вышли, расплатились и попросили добросить оставшегося. Привез таксист этого третьего, а он спит. Глянул — а пассажир без глаз. Попутчики усыпили его какой-то дрянью и у спящего вырезали глаза. Примчал водила в больницу, а врач поднял веки, осмотрел глазницы — и сказал, что сделать уже абсолютно ничего нельзя, только раны продезинфицировать и марлевую повязку потолще наложить — чтобы, когда несчастный очнется, не сразу смог понять, что с ним сделали.

А вот и логически неизбежная концовка — то, ради чего Салат, который даром не пошевелит и пальцем, насиловал свой язык.