Поединок

Разглядывает меня своими глазами-лезвиями тщательно, с пристрастием. Словно изучает. А может, сомневается, действительно ли я тот, кого он не прочь повидать с некоторых пор. Все-таки борода должна меня сильно изменить. Да и жирок я в больничке поднакопил.

— Как фамилия? — спрашивает Щавель негромко, без агрессии, будто полагая, что главное — не плющить пленника угрозами, а установить истину. — Лебедев?

Надо же, а! Помнит, гад, фамилию — далась она ему. Не отвечаю. Зачем собственноручно повязывать вокруг шеи веревку — пусть лучше это сделают другие.

Достав из куртки радиотелефон, Щавель нажимает несколько кнопок и, приложив трубку к уху, все так же невозмутимо роняет в нее:

— Серый, подгони мне в подвал Цингу. Прямо сейчас.

Офис у них тут наверху, что ли? Или какое-нибудь подпольное производство, где Цинга замаливает грехи чернорабочим? Значит, жив мой лепший друг. Сейчас придет. Почеломкаемся.

Цинга ничуть не изменился. Такой же высушенный, как и раньше, с той же впалостью щек и чахоточным блеском глаз.

Щавель кивает на меня:

— Узнаешь?

Цинга изучает перемены на моем лице с любопытством, уступающим место — вероятно, по мере идентификации моей личности — просыпающейся злобе.

— Узнаю-у-у…

Шаг в мою сторону, удар в челюсть. Еще один, от которого я успеваю прикрыться свободной рукой. Понятие о рукоприкладном мастерстве у Цинги отсутствует напрочь, да и силенок недостает. Отступив для получения тактического простора, Цинга пытается ударить меня ногой, но тщетно: беспомощный выпад я отражаю встречным движением ноги.

Рассвирепев от собственного бессилия, Цинга шарахается куда-то за картонные конструкции. И уже в следующее мгновение появляется с огромным железным совком. С воинственным придыханием заносит его над головой для удара.

Перехватив руку Цинги в запястье и удерживая ее без каких-либо заметных усилий на весу, Щавель спрашивает:

— Короче, тот или нет?

— Тот, — кивает Цинга.

— Лебедев?

— Фамилию не знаю, но что он — верняк.

Невозмутимо отняв у Цинги совок и покачивая им над полом, словно теннисной ракеткой, Щавель произносит только одно слово:

— Свободен.

Адресованное, понятно, не мне.

Зыркнув на меня с ненавистью, замешанной на сожалении о несостоявшемся возмездии, Цинга уходит, а Щавель, продолжая помахивать совком, спрашивает, скептически вонзив в меня свои глаза-лезвия:

— Ну и как ты из «Крестов» дернул?

Диспетчер

Не успеваю я войти в лифт, связывающий террасу с выходом на пляж, как следом — и откуда они только взялись! — проворно заскакивают трое физически подкованных мордоворотов. Рельефность их мускулатуры выступает даже через свободного покроя пляжные халаты. Если я не ошибаюсь, по крайней мере одного из них я где-то уже встречал. Где?

Я вспоминаю это в тот самый миг, когда двое громил, врезав мне по горлу и под дых, квалифицированно заламывают мои руки к самому затылку. А третий, тот самый, которого я лично тестировал при зачислении в агентурную сеть разведки Удава, вкалывает мне в бедро прямо через шорты ампулу с «блаженством». О том, что это «блаженство», я догадываюсь уже через несколько секунд, когда меня выводят из лифта с заломленными руками: сознание, как и тело, становится совершенно безвольным.

Последующие кадры запечатлены мозгом сквозь некую мутно-розовую туманную завесу: номер отеля — такси — сверкающие парижские витрины — аэропорт Шарля де Голля с его волшебным фонтанным ансамблем — облачная пустыня в иллюминаторе — грязь питерских улиц…

Шприц

Выслушав мое остросюжетное повествование с равнодушной миной, но не перебивая, Щавель некоторое время молчит, словно переваривая столь малоправдоподобную информацию, которая тем не менее, в чем он тоже не сомневается, — не что иное, как чистая правда. Известие о побеге двух узников из чудовищной темницы уже, вероятно, облетело всех, так или иначе причастных к этому кругу. Во всяком случае, ментов, бандитов и журналистов уж точно. А значит — весь город. И вот теперь один из виновников смятения умов, пристегнутый наручниками в зиндане, готов принять кару от Щавеля. Так давай же, Щавель, узкоглазая твоя морда, истязай меня, жги каленым железом, сдери с живого кожу. Ну, чего стоишь — давай действуй! Вот тело — доступное, беззащитное, беспомощное, прикованное браслетами. Бей его — ну! Только побыстрее, окажи уж такую последнюю милость. Или я сведу счеты с жизнью сам. Я найду для этого какой-нибудь верный способ. Изо всей силы ударюсь головой об пол или стену, прокушу вены, повешусь на брючном ремне. Способ, последний способ, изобрести не мудрено, а прибегнуть к нему я буду вынужден: ведь не для того, чтобы принять муки от тебя, я с таким трудом сбежал от других палачей. И сдать меня ментам тебе тоже не удастся — я использую свою последнюю привилегию еще до выхода отсюда.

Диспетчер

Удав влепляет мне затрещину, от которой я умышленно валюсь навзничь, хотя мог бы и удержаться на ногах. А мог бы и вовсе, прибегнув к блоку, нанести ответный удар. И тогда бы меня растерзали живьем.

— Отдай его нам, — просит Мамонт, бугор команды торпед. — Мы его порвем!