Поединок крысы с мечтой

Поздний Ийон Тихий (из «Осмотра на месте» и «Мира на Земле») начисто растратил все свои давние черты «космического Мюнхгаузена» и почти готов был прибиться к Вселенной-С взаимен погибшего (в романе «Фиаско») навигатора Пиркса. Чтобы вместо точки явить многоточие, Лем подумал – и законсервировал свои постройки на веки вечные. При этом загодя написанный «Футурологический конгресс» с участием Тихого оказался эдакой мемориальной табличкой у могильного камня человеческой цивилизации.

Пан Станислав и эпитафия цивилизации

...Вот вы сидите вместе с приятелем погожим летним вечером в отличном ресторане, вкушаете куропатку и запиваете коллекционным шабли. И тут ваш приятель дает вам нюхнуть контрабандного снадобья... О ужас! Куропатка превращается в кормовую свеклу, шабли – в денатурат, ресторан – в бетонную клетушку, а за окном вместо лета метет зима. «Как ужасно мое представленье!» – кричите вы, но снадобье называется «отрезвин», поэтому «представленье» было прежде. А сейчас – кондовая реальность. Нравится?..

Это – «Футурологический конгресс». За три десятилетия до кинобратьев Вачовски фантаст Лем смоделировал картину, еще более безнадежную для человечества, чем в «Матрице». Цивилизация уже практически умерла, задушенная нехваткой всего, чего возможно, и лишь благодаря химии она еще не подозревает о своей кончине. В воздухе интенсивно распыляют галлюциногены, в результате чего свинцовые мерзости жизни выглядят позолоченными приятностями.

В конце 80-х, когда повесть была впервые полностью переведена на русский, она угодила в один контекст с легальными Оруэллом, «Дивным новым миром» Хаксли и замятинским «Мы». Ущемление гражданских свобод при тоталитаризме осуждалось априори, и в этом смысле «Футурологический конгресс» плавно вписывался в антитоталитарный ряд: в мире Лема человечеству было отказано в праве получать достоверную информацию о действительности.

Хемократия представала одним из изощренных антиподов демократии, а мазохистское желание героя повести побыстрее разделаться с розовыми очками (прием «отрезвина») для тогдашнего читателя воспринималось как акт мучительного освобождения. Мировая гармония, основанная на вранье, казалась еще более оскорбительной для человека, чем суррогатное миролюбие из «Возвращения со звезд» того же Лема (где с помощью химии подавлялась агрессивность). Финальное срывание всех и всяческих масок становилось очистительной акцией – болезненной, но необходимой.

Гораздо позже внезапно выяснилось, что данная трактовка «Футурологического конгресса» была несколько односторонней. Романтическое негодование времен «бури и натиска» заметно поблекло: фантастическая хемократия показалась отнюдь не самой худшей (по крайней мере, самой безболезненной) формой насилия социума над личностью. Политическая пропаганда, массовая культура или торговля, если разобраться, предлагали индивиду тоже суррогаты в разнообразных ярких упаковках; химия упрощала все процессы, делала их более эффективными – только и всего.

С чисто технической точки зрения путь воздействия непосредственно на подкорку, минуя все кружные пути, был наиболее прогрессивным. Что касается моральной стороны дела, то по сюжету повести Лема – при внимательном рассмотрении – «химический» вариант оказывался едва ли не самым нравственно безупречным.

В повести цивилизация достигла такого края, что проблема ее практического выживания перестала что-то значить: поздно, доктор Айболит бессилен, пора звать доктора Кеворкяна. Перенаселенность, неурожаи, ледник сделали черное дело. Теперь выбирать можно лишь между хосписом и мучительной смертью под забором.

Знаменательным в связи с этим выглядит монолог хемократа Симингтона, с коим он на последних страницах повести обращается к прозревшему главному герою. «Мы загнаны в угол, играем картами, которые раздал нам жребий истории. Мы последним доступным нам способом даем утешенье, покой, облегчение, с трудом удерживаем в равновесии то, что без нас рухнуло бы в пропасть всеобщей агонии... Если миру суждено погибнуть, пусть хоть не мучается».

Вам эти слова ничего не напоминают? Ну конечно: «Мы не спасем цивилизации, мы даже не отсрочим ее гибели, но мы дадим... миру умереть спокойно и торжественно... Мы бессильны остановить вымирание. Мы должны суровыми и мудрыми мерами обставить пышностью и счастьем последние дни мира».

Угадали! Тускуб. «Аэлита». Повесть Лема помогает по-новому взглянуть и на популярное произведение отечественной фантастики. Образ Аэлитиного папы перестает быть плоско-отрицательным. В повести Алексея Толстого красиво-самоубийственный Тускубов план оказался единственной альтернативой народному восстанию под руководством пришельцев Лося и Гусева, имеющему целью «присоединение к Ресефесер планеты Марс». Из двух зол принято выбирать меньшее. И еще бабушка надвое сказала, что лучше – плановый закат Марса или красный рассвет...

Пан Станислав и конец современной литературы