Поединок над Пухотью

Догнать бредущих с тяжелой ношей людей даже для немолодого человека — не такая уж трудность. Минут через пять Батюк увидел впереди силуэты двух диверсантов и дал предупредительную очередь — он понимал, что за груз они тащат. Он почти не таился — таиться, собственно, было негде, разве что лечь плашмя, но тогда диверсанты снова уйдут. До противоположного берега оставалось метров сто. Экономя патроны, старшина перевел автомат на одиночные. Оба диверсанта были ранены — Батюк видел это по нетвердым шагам их, медленным жестам, когда, желая отделаться от преследователя, они поворачивались, чтобы дать по нему выстрел из парабеллума.

Но вот выстрелы с их стороны прекратились. Старшина наддал из последних сил — ему показалось, что у диверсантов не осталось патронов.

Однако недаром говорят, что и на старуху бывает проруха. По его команде «хенде хох!» оба немца повернулись к нему и подняли руки, Батюк без опаски приблизился к ним. Взгляд его был прикован к лежащему неподвижно рядовому Осокину.

Один из немцев взмахнул рукой. Что-то сильно ударило старшину в грудь, ожгло изнутри, отозвалось болью в спине и внизу живота. Чтобы не потерять равновесия, он хотел сделать шаг вперед, но откуда-то снизу, от той самой боли, вязким комом накатилась тошнота. Он хотел крикнуть, но тошнота выплеснулась из него темнокрасным сгустком, подавив крик, и пьяно пахнущим облаком стала растекаться по льду. Упав на колени, он попытался подползти к Осокину, посмотреть, что с ним, но руки и ноги начали наливаться жидким свинцом и наливались до тех пор, пока руки не подломились от этой страшной тяжести.

Старшина Батюк упал.

* * *

Только к утру, отмахав по лесу километров пятнадцать, Стрекалов вышел к жилью. С пригорка, поросшего сосняком, он разглядел приземистые крыши изб, какие-то полуразвалившиеся сараи, одинокий журавель у колодца. Вниз, по косогору, тянулась дорога со следами саней, клочками оброненного сена и конскими катышками. Под горой стояло несколько бань, еще ниже, на дне лощины, под покровом снега, угадывался ручей, по его берегам в изобилии росла ольха, краснела верба.

Ближе других к Стрекалову стояла аккуратная, должно быть, года два назад срубленная избушка. Под соломенной крышей висели сосульки. Стрекалов постоял немного, ожидая увидеть людей, но, так и не дождавшись, спустился вниз и перешел ручей. От усталости и потери крови он едва передвигал ноги, автомат и пустой вещмешок прижимали его к земле, руки и ноги от холода потеряли чувствительность. Подойдя к двери, сержант откинул палку, служившую запором, и вошел. Уже в сенях ощутил он долгожданный запах человеческого жилья — смесь запахов кислой капусты, мокрой овчины, дыма — и нетерпеливо потянул на себя вторую дверь.

Крохотное оконце освещало лавку под ним, большую печь напротив и маленький участок дощатого, давно не мытого пола. Стрекалов тяжело сел на лавку.

— Есть кто-нибудь?

Ему никто не ответил. Сашка попытался снять сапоги — он не чувствовал ног, — но из этого ничего не получилось.

— Не бойтесь, никого я не трону.

И опять никто не отозвался. После нескольких неудачных попыток Сашке удалось снять один сапог. Пальцы не чувствовали боли, не сгибались, не реагировали на щипки и уколы.

— Этого только не хватало! — с горечью воскликнул Сашка и глянул в оконце. К избушке приближалась одетая в рубище женщина с холщовой сумкой через плечо и посохом в руке. Лица ее не было видно — всю нижнюю часть закрывала черная тряпка, со лба свешивался рваный платок.

Прыгая на одной ноге, Сашка добрался до двери, выглянул на улицу. Тропинка, ведущая от деревни, была пуста. У самого порога цепочка маленьких следов делала крутой поворот и уходила куда-то в сторону, через реку и дальше в глубь леса.

Стрекалов вернулся в избу и сел, прислонившись спиной к печке. Начавшееся вчера недомогание усилилось, появился озноб. Сашка нашел немецкий котелок, набил в него снегу и сунул за заслонку: если начнется лихорадка, вода будет кстати. Теперь его мысли были заняты только одним: наступавшей болезнью. Сцепив зубы, он стащил наконец второй сапог и, забравшись на чуть теплую печь, укрылся телогрейкой.

Незнакомую деревню он воспринял сначала как досадную помеху на пути: чтобы ее миновать, надо сделать версты две крюку, но через минуту понял, что больше не может обойтись без посторонней помощи, без тепла, куска хлеба. Воспаленное болезнью воображение рисовало ему теплую избу, насквозь пропахшую молоком, ватрушками и ржаным хлебом; седобородый старик в рубахе горошком и старуха в теплом полушалке на плечах — оба с иконописными лицами — сидят и кого-то ждут…

Вот почему Стрекалов решил не обходить деревню.

Между тем целебное тепло русской печки делало свое дело. Сашкины веки сами собой закрылись, рука, державшая автомат, ослабла.

Проснулся он внезапно, как от толчка, и тут же схватился за оружие. У стола, уронив голову на сложенные крест-накрест руки, сидела женщина. Сбившийся на затылок платок открывал копну давно не чесанных волос и маленькое розовое ухо.