Поединок с судьбой

По дороге домой, мы зашли на улицу мастеров, и дядя Ферзье (пожилому мастеру-оружейнику нравилось, когда я его так называл) принял покалеченную спату, пообещав собрать рукоять за три дня. Уже поворачивая с "Цветочной" улицы, берущей начало от дворцовой площади, и приютившей столичные домики вельмож и королевских сановников, к себе, на "Складскую", мы встретили похоронную процессию. Отчего-то подумалось, что хоронят Париса Контье. И так тоскливо стало. Вот жил себе лихой рубака. Наверное, от женщин отбоя не было. Рыцарь, настоящий, с конем и копьем, который должен скакать на врага впереди строя. И тут, дальний родственник возьми, да предложи этому красавцу за интересы семьи постоять. Дело-то плёвое для такого молодца. Ну, кто бы мог подумать, что связи маркиза выведут в дуэльный круг «ночного стража» из первой десятки, а на него, таких вот «Парисов» и пятерых может не хватить. И всё, был рыцарь — а теперь праздничный ужин для червей могильных. И понятно, что не Парис это в гробу. Никак бы не успели. Тело подготовить, да могилу вырыть — это за час не делается. Лежит себе в трупной палате, в ожидании последних почестей. Да и если бы успели, встретились бы мы тогда на "Цветочной". Что семье благородного дворянина делать на "Складской" улице, среди поварих и конюхов дворцовых. Но легче от этого не становилось. Отцовские «короны», увесистые серебряные десюнчики, теперь казались не пропуском в мир сладостей и модных тряпок, а поминальными монетками, которые кладут на глаза покойнику. Жаркая середина лета пахнула могильной промозглой сыростью, когда мы, поравнявшись с процессией, обошли кладбищенскую телегу, везущую открытую домовину с усопшим. Видимо, мой дар, даже находясь в глубокой спячке, смог уловить общий ментальный настрой.

Когда мы отошли подальше, отец ободряюще похлопал меня по спине.

— Да не кисни ты так. Был человек и помер. Наверное, хороший был человек, раз проводить на кладбище столько народу идет.

— А Парис — хороший был человек?

Отец посмотрел на меня уже серьезно.

— Вот ты о чем. Не знаю, я его всего пару раз видел. Обыкновенный вояка, быстрый, как для вояки. Только у него шансов не было совсем. Знаю я эту породу. Железа побольше, меч потяжелее, ну, или топор. Я его предельно просто подловил, и он повелся. Рубака, не фехтовальщик, ты же сам видел.

Я кивнул.

— Ну а там уж, решил не затягивать. Нельзя работу на чувства мерять, выгоришь в момент. Не переживай ты так, научишься, втянешься.

Я аж плечами передернул, до того противно стало.

— А если не научусь?

Отец грустно вздохнул.

— Не переживай, сын, все учатся — и ты научишься. Не забивай себе голову всякой ерундой. Тебе еще академию заканчивать, через десять лет и не вспомнишь. Ты лучше подумай, как золотой с толком пристроить, и старшим братикам больные мозоли, по поводу их не слишком частого появления в столице, не слишком оттоптать.

Я фыркнул.

— А что насчёт Джесики?

Отец как-то странно улыбнулся, и вздохнул, вроде как, и с сожалением, а вроде как и нет.

— Заневестилась наша Джесика. Скоро будем на свадьбе гулять, если всё сложится. Думаю, ей сейчас не до тебя будет. Но по дворцовой площади всё равно пригласи прогуляться. Вдруг там ей что из модных женских безделушек глянется.

Я кивнул. Ого как, казалось, всего год назад ничего похожего не наблюдалось. Но то, может, и казалось. Не сильно-то сестричка «младшенького» вниманием баловала. Между тем, мы уже подошли к своей калитке. Громкий щелчок отпираемой щеколды, короткая тропинка через палисадник. Дверь отпирается, я вхожу внутрь и тут же оказываюсь в могучих объятиях Конталя, самого старшего. Дедушка Натан, как же я был рад его видеть. Сухой, высокий старик, еще крепкий для своих годов, бурно выражал свою радость от лицезрения самого младшего, и, без сомнения, самого непутевого, (ну кто же еще в столице, вдали от родового гнезда может вырасти) внука.

— Ну как ты тут без нас? Много шкодил?

Я улыбался, я был счастлив. И никакого университета, никаких переживаний. Простое, незамутненное детское счастье. Как же я благодарен тебе, деда, за этот последний, яркий момент той самой родительской любви и заботы, ощущая которую, ребенок тянется к добру, к свету, стараясь сам создать нечто похожее хоть для кого-нибудь.

Смотря издали в тот день, я вижу, как «выковывалось» мое непростое решение. Мою волю, будто заготовку для клинка, то раскаляли докрасна пониманием неизбежного, то опускали в прохладную воду, давая «остыть», прийти в себя. Но, главная «шлифовка и заточка» ждала меня впереди. А, если точнее, наверху, на втором этаже, в моей комнате.

— Ну чтож, сорванец, очень рад тебя видеть, иди с остальными поздоровайся, пока они твою комнату не разнесли.

Я, еще раз крепко обняв деда, кивнул и пошел наверх, здороваться.