Поединок со смертью

Я смотрела на неё с теплом, мне очень хотелось, чтобы она ещё что-то о себе рассказала. Вот мы сидим здесь с ней, два разных, недавно совсем незнакомых человека, и движемся навстречу друг другу, как две частицы в космическом пространстве. Произойдёт ли встреча – знает только Бог… Чего мы хотим от этого разговора? Что мы пытаемся восстановить, какую истину? И что такое вообще – эта беседа по душам? Она заговорила – тихо и будто бы опять безразлично. Потом увлеклась, начала говорить быстро, порывисто, словно была готова начать острый спор и, конечно же, намеревалась непременно победить в нём. Поначалу мне показалось, что у неё негибкий, даже какой-то зашоренный ум. Но это была всего лишь местная манера себя держать. В конце концом она заговорила с настоящим жаром, как будто объясняла нечто очень важное человеку, для которого это знание жизненно необходимым.

Я внимательно, с большим интересом слушала её слова. Захваченная новыми для меня ощущениями, я мысленно благодарила небеса за то, что в этот вечер мне послана такая собеседница. В тёмном домашнем платье, с гладко зачёсанными назад волосами, собранными на затылке в пучок, она действительно выглядела старше, чем показалась мне вначале. Я проследила её невидящий взгляд – на противоположной стенке в пёстрой рамке красовался большой портрет – фото мужчины с собакой и ребёнком. Ребёнок был… ну… лет пяти. Я присмотрелась. Лицо мужчины улыбалось, сам он был в безупречном летнем костюме из дорогой, великолепной материи – никаких складок или морщинок, сидит просто отлично. Такой на местном рынке не купишь. На руке его были часы, элегантно спущенные на запястье – легко угадать, в какую цену. Конечно, это не тот наивный простодушный провинциал, который, внезапно разбогатев, тут же для опознания нового статуса навесит себе массивную голду на шею. Или украсит свои руки грубыми перстнями в этническом стиле и прочим колониальным товаром. Однако взгляд его хитровато-умных глаз был таков, что делал его чем-то схожим с ящерицей, и не только внешне – гладко выбрит, скользок, увёртлив, но и будто в душе такой же – в жару не жарко, и в холод не погибнет. Ко всякому колебанию жизни легко приспособится… В проёме расстегнутого по-байроновски ворота рубашки была видна густо волосатая грудь, напоминающая шерсть ирландского сеттера, преданно стоявшего у его левой ноги. Моя фантазия заработала с скоростью рапида в кино. Вот он, во время очередного романтического визита, подходит у ней, торопливо целует в лоб, затем снимает свой дорогущий элегантный кост, аккуратно вешает его на плечики в шкафу или на большой гвоздь в перегородке, и остаётся почти совсем голый – в носках и плотных белых, честно облегащих достоинства, трусах из синтетики, конечно, отнюдь не белоснежных, потому что их, эти драгоценные трусы, его дорогая жена умудрилась постирать в ститральной машине вместе со своим цветным китайским фартуком… Но он продолжает ими, этими дорогущими белыми трусами из синтетики, гордиться, ибо об этом факте знают, кроме него самого, только двое – жена и любовница. И если для первой это, возможно, месть за неизбежные мужские шалости, своеобразная метка «это ё – моё!», то для другой – некая гарантия того, что она – единственная, поскольку жена, которая стирает выходные трусы мужа вместе со своим китайским фартуком, вообще не в счёт… Именнно так… Затем он также торопливо направляется к хозяйской девичьей постели, которая на время должна стать супружеским ложем для них. А ложе это радушно настелено пуховиками и одеялами… А сверху покрыто лучшим покрывалом мягкого сероватого тона, с белыми рюшиками по низу туго накрахмаленного подзора. А их так долго отглаживать, но и отказаться от этой рукотворной красоты провинциальной женщине просто немыслимо. Оформлению супружеского ложа она, и так часто бывает, отдаёт весь пламень своей неудовлетворённой души. Потому это ложе, в своём роде, и есть настоящее произведение искусства – так удачно и ладно подогнаны текстура, ткани, цвета и оттенки… А подушки лежат пирамидкой, такие призывно толстые и квадратные, да ещё покрытые спереди, с подушечного, пирамидой, фасада тонкой кружевной накидкой, будто невеста фатой, и вовсе не для банального спанья предназначеные…

Но он, этот густопсовый шерстяной ирландский сеттер, недрогнувшей рукой в один момент разрушает идиллическую красоту хозяйской кровати… Демонстрируя полное пренебрежение к стерильной белизне накрахмаленных простыней, тяжело валится на них и тут же, не тратя ни минуты на сантименты, лишь повернув зеркало на прикроватной тумбе так, чтобы в нём отражалось всё предстоящее действо на ложе, немедленно превращается в ужасное чудовище – напористое, громадное, с весьма устрашающе набухшим собственным достоинством, блокадная несыть, повсеместно покрытая густой курчавой рыжей шерстью, жадно поглощающая трепетное хозяйское тело… Возможно, в промежутках между спешными поеданиями, он, не менее жадно, курит, стряхивая пепел на пол, а может, крепко засыпает на несколько минут. И тогда его расслабленное лицо являет образец безмятежного спокойствия и чистейшего благочестия. А может, он ещё и мычит во сне, громко чмокая толстыми мокрыми губами…