Поединок. Выпуск 2

Журналист, который, казалось, перестал в последнее время вообще чему бы то ни было удивляться, потрясенно слушал молодого де Леон-и-Гонзага. Как тот вырвался из офицерского училища, поднятого генералами в ружье, и примкнул к горстке защитников «Ла Монеды». Как военная форма спасла ему жизнь, когда президентский дворец был взят штурмом (в неразберихе, в дыму бушевавшего пожара путчисты приняли лейтенанта за своего). Как потом он присоединился к снайперам и сражался вместе с ними в течение пяти дней, пока его не ранили.

— Каким образом удалось уйти из оцепленного района? А мой мундир? Да еще эта нарукавная повязка — «верноподданного хунты». Их раздавали в училище и во всех воинских частях в ночь с 10 на 11 сентября... Налей-ка еще виски, Фрэнк. Лихорадит меня что-то...

Томас выглядел вконец измученным. Лоб покрыла испарина. На ввалившихся небритых щеках проступил нездоровый румянец. Воспаленные веки слипались.

— Прилег бы ты... Поспи часок.

— Признаться, я за этим и шел к тебе. Пять суток без сна. Домой мне пути заказаны. А надо передохнуть немного: до гор далеко, я ведь к партизанам собираюсь...

Уложив раненого, О’Тул запер дверь на ключ, отключил телефон и, взяв пишущую машинку, устроился, чтобы не мешать спящему, в просторной лоджии за низеньким мраморным столиком.

Ему предстояло закончить статью для журнала «Маклинз».

Описывая церемонию принесения присяги членами хунты, Фрэнк полностью привел текст клятвы, произнесенной генералом Аугусто Пиночетом. Там, в частности, говорилось:

«Я заявляю перед богом, страной и законом, что буду действовать на своем посту со всей силой моей страсти и любви к отчизне. В борьбе за национальное возрождение я не остановлюсь перед использованием всех находящихся в моем распоряжении средств, каких бы жертв это ни потребовало...»

О’Тула так и подмывало зло откомментировать слова главаря путчистов, но он, как и в своих коротких корреспонденциях и телеграммах, отправленных из Сантьяго после 11 сентября, ограничился сухим изложением фактов. Не время было раскрывать свое подлинное отношение к перевороту.

Непродолжительный отдых не принес облегчения Томасу. Озноб не проходил. Поднялась температура.

— Нет, мой юный друг, никуда я тебя не отпущу. Идти в таком состоянии в горы — никому не нужная бравада. Самоубийство. Ты отправишься со мной, одевайся. Есть надежное место на побережье.

Парень настолько ослаб, что возражать не стал.

В дороге, задремав, он начал бредить. Фрэнк остановил машину, чтобы уложить лейтенанта на заднее сиденье, но тот, с трудом открыв глаза, сказал:

— Не надо. Сидя рядом с тобой, я меньше привлекаю внимание.

Патрули пропускали «тойоту» беспрепятственно, едва взглянув на документы и раненого боевого офицера.

Неожиданность подстерегала их в Топокальме. Они увидели приткнувшийся к бунгало армейский «джип» с пулеметом, установленным на капоте. Вокруг ни души...

В тот день телефонный звонок О’Тула, сообщившего, что он намерен приехать, да к тому же не один, застал Глорию врасплох. Она ждала Хуана и потому попросила:

— Давай отложим до завтра.

— Это невозможно.

— Тогда, по крайней мере, объясни, кого ты везешь с собой.

— Не телефонный разговор, Гло. Узнаешь при встрече.

Повесив трубку, девушка взбежала по лестнице на второй этаж, где в одной из пустующих гостевых спален Исидоро Итурраран печатал листовки.

— Еще две сотни готово. — Он вытер тряпкой перепачканные краской руки. — Жаль, бумага на исходе.

— Бумага будет: товарищ Паланке обещал. А сейчас все равно только-только успеем добить последнюю пачку: должны пожаловать гости — Фрэнк с каким-то своим другом.

Исидоро вновь склонился над печатным станком, а Глория принялась за упаковку прокламаций, которые предстояло отправить в Сантьяго.

За окном послышался нарастающий шум автомобильного мотора. К дому приближался «джип» с пулеметом, установленным на капоте. За рулем сидел солдат в каске.

Из воспоминаний О’Тула САН-МАРТИН-ДЕ-ЛОС-АНДЕС, МЕНДОСА. МАЙ

Ящики... ящики... ящики мерно качались, грозя обрушиться на мое тело, беспомощно распростертое на полу. Пол подо мной тоже ходил ходуном, как при семибалльном шторме. Трюм был пропитан стоялым запахом машинного масла. Я попытался приподняться и вновь потерял сознание.

Сквозь вязкую глину беспамятства просочилось:

— Ахтундахтциг!

И словно эхо, меняющее голос:

— Ахтундахтциг!

Корабль. Немецкая речь. Куда меня занесла нелегкая?

Приоткрыл глаза. В конце узкого прохода между плоскими длинными ящиками (их перечеркивала броская надпись: «Стекло! Осторожно! Не кантовать!») два тевтона болтали на чистейшем баварском диалекте. И тут меня осенило: «ахтундахтциг» («восемьдесят восемь») — да это же приветствие неонацистов! Современный эквивалент приснопамятного «хайль Гитлер!».