Поединок. Выпуск 3

Мне показалось, Сторожев слишком долго изучает лицо Терехова.

— Прошу никого не входить, — попросил он. Наконец выпрямился. Кивнул медэксперту. Медэксперт замешкался, открывая чемодан; фотограф отдела, Сергеев, воспользовавшись этим, стал делать снимки с разных точек. Снизу, сбоку. Мелькали вспышки. Заглянул Зибров. Остановился у порога, кивнул мне.

Сторожев оглядел комнату. Подошел к печке, потрогал фарфоровый чайник. Спросил:

— Когда ты пришел?

— Без пяти десять, Сергей Валентинович.

Сторожев снял одну из квитанций. Внимательно осмотрел ее. Насадил на место.

— Все было кончено?

— Да.

— В доме никого не было?

— По-моему, нет. Ни одного звука я не услышал.

— Так. — Сторожев подошел к окну, выглянул. — Черт. Надо было прийти к нему вечером. Несмотря ни на что.

Последние две фразы Сторожев произнес еле слышным шепотом, так, что я переспросил: «Что-что?» — но Сторожев ничего не ответил. Я промолчал. Значит, Сторожев считает, что это не самоубийство?

— Сейчас осмотрим комнату, и иди на улицу. Постой немного на улице. Полчаса. И можешь идти домой. Если придет с моря Васильченко, подождите с ним у себя.

— Хорошо, Сергей Валентинович.

Медэксперт закончил осмотр.

— Что-нибудь выяснили?

— Смерть наступила часа уже два, товарищ капитан. Отравление цианистым калием. Остальное могу сказать только после вскрытия.

— Хорошо. Спасибо.

— Можно забирать тело?

— Пока оставьте его на месте. Еще минут двадцать.

— Хорошо.

Сторожев следил, как Братанчук с кисточкой в руках обрабатывает бутылку и стакан. Закончив, Братанчук взялся за вазу и карандаши.

— Володя. Вспомни — ты ничего особенного не заметил, когда вошел?

Сторожев осторожно отодвинул одну из картин у стены. Это был морской пейзаж: штиль, синий парус, серое море.

— Заметил. Прежде всего позу Терехова. Она была естественной. Он будто отдыхал.

— Я не об этом. Братанчук! — Сторожев показал глазами на фарфоровый чайник. Братанчук достал резиновый пакет, осторожно уложил туда чайник, спрятал в сумку.

— И все-таки постарайся вспомнить.

— По-моему, прежде всего запомнились запахи. Да, запахи.

— Какие именно? Постарайся ответить поточней.

— Запах жженой бумаги. Потом — запах миндаля.

— И все? Вспомни. Не было еще, скажем, запаха рыбы?

— Нет. Миндаль и жженая бумага. Хотя нет, не все. Конечно, еще был запах чая. Теплого чая. Но главным образом запах жженой бумаги. Он перебивал все остальное. Вот это и запомнилось.

Эти мои слова будто заставили Сторожева подойти к печке. Он сел на корточки перед заслонкой.

— Запах жженой бумаги... Он жег документы. Много документов. Как ты считаешь?

— Не просто жег, Сергей Валентинович. Когда они сгорели, он тщательно перемешал пепел. Превратил его буквально в труху. Посмотрите.

— Да, я это заметил. Но сначала он разорвал фотографии. Вот только — почему не все?

— Может быть, ему кто-то помешал? Или что-то?

— Нет. Здесь никого не было. Я в этом уверен.

— Понял, что это занятие бессмысленно.

Мы встали. Сторожев подошел к боковой стене. Попытался открыть одно из окон.

— И занялся документами?

— Да.

Окно не поддавалось. Я видел — рама прибита двумя гвоздями к наличнику.

— Тоже верно.

Сторожев оставил окно, перешел к перекидному календарю.

Стал переворачивать листы календаря. На каждом была глянцевая цветная фотография: огромный белый пароход в море.

— И без данных лаборатории как будто все сходится, — сказал Сторожев.

— Мне кажется, не все сходится. Фрагменты отпечатков пальцев пока не проверены. Блок на выходе, который подходил бы сразу к двум рациям. Его нет.

Сторожев присел, стал внимательно разглядывать ноги Терехова. На Терехове были тапочки без задников. Именно их Сторожев изучал, наверное, около десяти минут.

— Блок. Ты прав. Если бы нам удалось его найти. Я прикажу перекопать весь участок.

Мне показалось, Сторожев уже не замечает меня.

— Я подожду на улице, Сергей Валентинович. Разрешите?

— Да, конечно.

Перед домом Терехова собралась довольно большая толпа. Ближе всех стояли соседи. Я увидел Сашу. Подходили все новые люди.

Самоубийство? Я вдруг почувствовал — я убежден в этом не из-за каких-то фактов. Все дело в естественности его позы. Не может быть такой поза человека, которого убили.

Я подошел к Саше. Она отвернулась.

— Саша...

— Володя, я не могу. Пожалуйста, не спрашивайте меня ни о чем.

Я не видел ее лица. Но чувствовал, что она молча плачет. Тронул ее за плечо. Она повернулась. Боком, неловко ткнулась в мою руку.

— Володя, простите меня. Это ужасно.

Я чувствовал, как рубашка на моем плече становится мокрой. Саша плакала некрасиво. Она сморкалась, то и дело вытирала нос платком, кусала губы, судорожно всхлипывала.

— Саша. Успокойтесь. Пожалуйста. Возьмите себя в руки.

— Я уеду сегодня. Я не могу здесь больше быть. Это ужасно.

Она по-прежнему не смотрела на меня. Стояла, отвернувшись в сторону.

— Хорошо, — я помедлил. — До свиданья.

Я смотрел, как она идет, опустив голову. Вот скрылась за углом.