Поединок. Выпуск 4

– Бедновато, – говорит. – Не данные, а прямо колобок из сказочки – по амбару метен, по сусекам скребён. Колобок с ноготок… Вот что, спрячем–ка бумаги, а вы мне это дело изложите своими словами.

– Слушаюсь, – говорю. – Значит, так… Вчера, то есть двадцать седьмого февраля, утром, часов около шести, из прудика, что в конце улицы Восстания, неизвестные – двое – выловили мешок. Не развязывая его, они позвали милиционера с поста у аптеки, а пока тот звонил в отделение, ушли.

– Дальше!

– Дальше, – говорю, – в отделении мешок развязали и нашли в нём часть туловища без головы, рук и ног. И ещё нашли металлическое кольцо неизвестного назначения. Для тяжести, видимо, положено… А больше ничего не нашли.

– Дальше!

– Всё, – говорю.

Пока я излагал скудные эти данные, прокурор сидел с закрытыми глазами, а когда я кончил, открыл он глаза, покашлял и встал.

– А что судебный медик? – спрашивает.

– Прислал заключение. Зачитать?.. Вот: «Найденная часть туловища принадлежит мужчине в возрасте тридцати – сорока лет, роста от ста семидесяти до ста восьмидесяти двух сантиметров. Смерть наступила три – шесть недель назад. В течение этого срока труп находился в воде. Расчленение произведено посмертно с помощью острого или пилящего орудия… со знанием анатомии».

– Острого или пилящего?

Походил прокурор из угла в угол, усмехнулся.

– Да, – говорит. – Всё установлено. С точностью плюс – минус бесконечность… Сто семьдесят – сто восемьдесят два. Спрашивается: какого же покойный был роста – среднего или весьма крупного?.. И возраст – тоже… А время пребывания в воде?! Ну, что прикажете делать?

– Искать, – говорю.

Остановился прокурор. Сел. Посмотрел на меня.

– Браво! – говорит.

И замолчал.

Долго он молчал, а когда заговорил вновь, то речь повел совсем не о том, чем заняты были мои мысли.

– В девятнадцатом году, – говорит, – был я членом армейского ревтрибунала. И довелось мне судить попа. Сельского батюшку. Взяли его особотдельцы по заявлению одного красноармейца. Забыл его фамилию… А дело было в том, что содержал поп явочную квартиру. Такой притончик для гостей с той стороны. А красноармеец его разоблачил. Случайно, как часто и бывает. Ухаживал он за поповской прислугой… если точнее, то сожительствовал с ней… Да вы не краснейте… Словом, ночью подслушал красноармеец разговор попа с неизвестным мужчиной и – в Особый отдел. Попа взяли, а неизвестный ушел. Не застали особисты его… Допросили попа, записали, что виновным себя не признает, и – дело в трибунал… Ну, а трибунал, он что – ясновидящий? Есть показания красноармейца? Есть! Есть данные, что кое–какие наши секреты белым становятся известны? Имеются!.. И точка! И – приговор. И – шлепнули. Хотя, заметьте, он ни в чём себя виновным не признал, а перед смертью проклял нас и каинами назвал… Вы слушаете?

– Еще бы! – говорю. – Слушаю, конечно.

– Ну, на Каина я, разумеется, чихал, поелику не считал попа безвинно убиенным Авелем, а все же совесть меня по сей день ест… Ночью тот «красноармеец» к белым сбежал. И выяснилось, что был он кадровый офицер, а поп, сельский батюшка, при белых спрятал золотую дароносицу и старинные оклады с икон, а при наших передал их уездному ревкому на покупку хлеба для неимущих… Ясно?

Чего уж яснее. Кроме одного – зачем он мне это рассказал?

Загасил прокурор папиросу, разогнал ладошкой дым и встал.

– Слушайте, – говорит, – Оленин. Случай вам достался нелегкий. Обстоятельно подумайте, голубчик, что к чему. И – действуйте. Начать советую с разговора с Комаровым. Помните такого?

– Нет, – говорю.

– Это, – говорит, – из МУРа, субинспектор. Он же с нами был на вскрытии. Ну худой такой, бровастый. Вспомнили?

Вспомнить–то я вспомнил, но, честно говоря, проку в беседе с Комаровым видел мало. Да и чём он, в сущности, мог мне помочь? Судя по тем нескольким фразам, что бросил он во время вскрытия, ума он был невеликого, а образование имел в масштабе церковноприходского. Но спорить не приходилось.

И я поехал в МУР.

ГЛАВА 3

Кабинет Комарова оказался в глубине коридора и окнами смотрел во двор. Солнце, как видно, в эту комнату не заглядывало; была она маленькая, пустоватая и темная.

Когда я вошел, Комаров сидел на диване и занимался делом довольно странным. На коленях у него была постелена газета, поверх которой лежал детский ботинок. В руке субинспектор сжимал загнутое сапожное шило, а по углам рта у него на манер монгольских усов свешивались концы прикушенного зубами пучка дратвы.

– Не помешал? – спрашиваю.

Выплюнул он дратву в ладонь, оглядел меня с ног до головы без особого интереса, вздохнул.

– Помешали, – говорит.

– Я народный следователь…

– Знаю.

Сказал и смотрит на меня не мигая: что, дескать, дальше?

Сатирик я, конечно, не бог весть какой, но тут собрал, сколько мог, сарказма и говорю, подчеркивая каждое слово, что если глубокоуважаемый субинспектор не имеет свободного времени, то я поднимусь к его начальству и там подожду, пока он изволит освободиться от приватного своего занятия и посвятит десяток–другой минут служебному делу.

Пожал Комаров плечами, оторвал от меня взгляд и снова взялся за шило.