Поэма о фарфоровой чашке

А ко всему этому стал замечать он за последнее время, что его почти перестали слушать во время перерыва или после работы. И стоит ему только начать рассуждать о чем-нибудь или что-нибудь критиковать, как слушатели отходили от него и делали вид, что заняты или спешат. Прежде, совсем еще недавно, он умел собирать вокруг себя терпеливых слушателей, и к каждому его слову прислушивались внимательно и жадно, особенно старые, опытные, бывалые рабочие. Правда, и раньше иногда молодежь норовила лезть с ним в спор, пыталась опровергать его рассуждения и доводы, а порою даже и подшучивать над ним. Но настоящий и дельный — а настоящим и дельным рабочим Поликанов считал такого, у кого в волосах седина серебрилась и кто пролил на фабрике немало потов, — но настоящий и дельный рабочий считался с его мнением, с его опытом, с его советом. А тут что-то в последнее время изменилось. Даже старые рабочие — и те с некоторым недоверием стали слушать его. И когда Поликанов заметил это, его охватила злобная тоска. Он не мог понять, почему все это происходит. Ему казалось, что все обстоит по-старому, что люди все те же и мысли, значит, должны быть прежние, старые. Он боялся отыскивать причину перемены, которая происходила кругом. И он объяснял себе ее тем, что другие относятся к жизни слишком легко и легкомысленно, не так, как он сам.

Своей тревогою он ни с кем не делился. Но однажды у него прорвалось наружу наболевшее. Он столкнулся с сыном Николаем после работы возле дома.

— Здравствуй, сынок! — ехидно и насмешливо остановил он того. — В одном двору живем, быдто и не чужие, а выходит, я тебя цельную неделю не видал!

— Не пришлось как-то… — объяснил Николай, пряча от отца глаза.

— Не пришлось?.. Занят, значит, по горло? Какие ж это у тебя, Николай, дела, окромя фабрики? По собраньям шляешься?

— Бываю на собраниях… действительно.

— С чего бы это? — зло поглумился старик. — Ранее-то не охотник ты был до собраниев… Жалованье тебе плотют за собранья, а?

— Бесплатно… Зачем надсмехаешься?.. Ранее несознательный я был, оттого и ни об чем не помышлял, кроме своей собственной выгоды. А теперь…

— Теперь умнее, значит, стал?

— Может, и умнее.

— Где ж ты ума набрался?

Николай устало вздохнул и оглянулся. Ему не хотелось продолжать этот разговор с отцом, но старик, видимо, не собирался отступать и выжидающе и задорно глядел на него.

— Кто ж тебя, дурня, умником таким исделал?

— Есть добрые люди… — сдерживаясь, сказал Николай. — Научили…

— Научили? — деланно рассмеялся Поликанов. — Скажи, пожалуйста! Полное, следовательно, тебе образование предоставили!.. Ишь ты!.. Ну, что ж, в скором времени, может, и партийным заделаешься?

— Не знаю… Ежли примут, с удовольствием заделаюсь!

— Ну… — старик с трудом перевел дух и угрюмо сдвинул брови. — Не знал я, что вырастил такого дурака!.. Это Кешке пристало в отряде своем болтаться в пионерском. Дак он по баловству туда лезет!.. А ты… Дурак!.. одно названье — дурак!..

Николай рассердился, хотел ответить отцу дерзостью, хотел выругаться, но сдержался. Он сообразил, что со стариком не стоит спорить, и сдвинулся с места.

— Погоди! — заметив, что он хочет уходить, приказал Поликанов. — Не можешь разве уважить отца? Не торопись, поговорим!

— Как же разговаривать, коли ты ругаешься? Это не разговор, а штырня!

— Штырня!.. Душа у меня болит! На что ни погляжу — обо всем болит!.. Оттого и ругаюсь!

— Об чем же у тебя душа болит? — насторожился Николай и остался, различив в голосе отца какие-то непривычные мягкие тона. — Разве кругом совсем уж так плохо? Разве нет ничего хорошего?

— А что же хорошее?

— Ну, мало ли что. Ну, жить стало нам лучше. Чище начинаем жить… Мало ли что? По-новому работать стали… Вообще — к будущему идем… Как говорится, к социализму. Это не шутка!

Пеликанов опустил глаза и украдкой оглянулся. Сжатые сурово губы чуть-чуть дрогнули в вялой, нерешительной улыбке:

— Надо бы присесть где-нибудь. Что мы с тобою на тычке разговор ведем? Сядем тут у ворот, а то давай в избу зайдем!

Николай яснее различил в словах отца непривычную мягкость. Он широко улыбнулся:

— Ну, пойдем!..

Они вошли в избу. Старуха удивленно взглянула на Поликанова и на сына. У старухи закралось подозрение: неужто опять ссориться начнут? Но Павел Николаевич, не глядя на нее, хозяйственно сказал:

— Раздуй-ка, мать, самоварчик!.. Чаем надо Николая угостить!..

III

Василий делал вид, что его нисколько не касается вся история со Степанидой. Он обрывал каждого, кто пробовал, кто пытался заговорить с ним о девушке. Он пренебрежительно фыркал, когда при нем упоминали о стенгазете, в которой его прохватили, и нарочно несколько раз останавливался перед нею и, щурясь, внешне равнодушно и даже глумливо разглядывал карикатуру на самого себя.