Поэма о фарфоровой чашке

Несколько мгновений простояли они молча друг против друга. Несколько мгновений Василий не мог отвести глаз от бледного лица Степаниды и от ее взгляда — испуганного, безгранично изумленного и тоскливого. Преодолев смущение и растерянность, Василий сунулся торопливо в сторону, побагровел, сжал, сцепил челюсти. А девушка, вдруг сорвавшись с места, быстро прошла мимо него по пустынной, безлюдной, праздничной улице.

IV

Приезжий художник Никулин появился в расписном цехе. Живописец, старый расписчик Киреев, обучавший новую смену, снял очки в стальной оправе, подышал на стекла, вытер их цветным платком и протянул Никулину руку:

— Мое почтение! Взглянуть на работу пожелали? Милости просим, глядите!

— Ну, ну, погляжу! — густо дымя трубкой, подтвердил Никулин.

— А трубочку-то спрячьте! Насчет куренья у нас не полагается. Воспрещено!

— Ага! — ухмыльнулся художник и, примяв пальцем табак, с сожаленьем сунул трубку в боковой карман широкой толстовки. — Оплошал, значит, я!

— Оплошали! — засмеялся Киреев.

Он засеменил ногами впереди художника и подвел его к длинному столу, за которым сидели ученики. Никулин перегнулся через чье-то плечо и стал наблюдать за работой. Ребята оглянулись на него, насторожились.

У ребят были недовольные, встревоженные лица. Он смущал их. Но он не долго задержался возле них. Бегло посмотрев на работу, Никулин отошел в сторону. Вместе с ним в сторону отошел и Киреев.

— Художник… — поделились между собою ребята. — Из городу специально выписали… Будет учить!

— Кирееву перышко, значит, вставляют?

— Значит!

— Киреев-то еще ничего! Вот мастер, он, ребята, закрутится!

— Мастер не любит, когда ему людей со стороны присылают!.. Обижается!..

— Любит — не любит, а терпеть должен…

Киреев, поговорив с художником, возвратился к ученикам. Ребята замолчали.

Никулин направился к столам расписчиков. По дороге его перехватил мастер, заведующий цехом.

— Очень рад! Очень рад! — весело встретил он художника. — Давно нам обещали подмогу, так сказать, прислать! Ну, наконец-то!

У мастера голос был ласковый, лицо светилось радушием и приветливостью. Но глаза щурились, и нельзя было заглянуть в них и подметить их настоящий блеск.

— Располагайтесь тут! Хозяйничайте! — продолжал он оживленно и радостно. — А я уж в сторонке, в сторонке!

— Почему? — удивился Никулин. — Мое дело определенное: я ведь молодежь обучать буду, инструктировать.

— Ну да! Ну да! Я, конечно, понимаю. Инструкции, наблюдение, пятое-десятое!.. Все превосходно и вполне понимаю. Двадцать восемь лет я здесь работаю! Двадцать восемь!.. Ясно, что устарел! Изработался. Нужно давать дорогу новым, молодым!..

Мастер соскочил с ласкового, благодушного тона; голос его взвизгнул, щеки задрожали. Никулин вытащил трубку из бокового кармана, сунул ее в рот, но, вспомнив о запрете, опять положил в карман. Вытянув губы трубочкой и подняв брови, он недовольно и обиженно перебил мастера:

— Бросьте! Чепуха!.. Чистейшая чепуха! Правильнейшим русским языком говорю вам: никого я сюда не приехал заменять и вытеснять! Никого!

— Всегда так говорится… — пробормотал мастер. — Всегда. А потом выходит все как по маслу…

— Чудак у вас мастер в расписном. Черепахин этот самый, — говорил попозже в этот день Никулин директору. — Принял меня странно. Боится, как бы я не сшиб его с заведывания цехом…

Андрей Фомич расхохотался.

— Старой выучки человек! Но, скажу вам, ценнейший работник! Знает секреты красок. Тонкий мужик. Мы сколько лет без заграничных красок обходимся, и все по его милости! А что чудак — это верно!

— Секреты? — Никулин подымил трубкой, задумался и усмехнулся.

В несколько дней Никулин познакомился со всем цехом. Он принес ученикам эскизы новых рисунков, показал несколько несложных, но удачных приемов работы. Он получил от Черепахина запас красок и стал расписывать сам несколько больших чашек. Ученики с интересом следили за его работой. В обед к его столу подошли расписчики, окружили неоконченную росписью чашку, поглядели, полюбовались молча на смелый яркий рисунок. Помолчали и ушли. Оглядела рисунок Никулина и Евтихиева.

— Нравится? — спросил, заметив нескрываемое удовольствие в глазах женщины, художник, вытирая руки и оправляя на себе рабочую блузу.

— Хороший рисунок! — серьезно и просто сказала Евтихиева. — Простой, а какой замечательный!

Никулин широко улыбнулся:

— Обычно как раз замечательно и хорошо именно то, что просто!

— Да… — кивком головы согласилась Евтихиева. — Вот только каким он выйдет после обжига?

— Таким же, как сейчас! — уверенно заявил Никулин.

Евтихиева призадумалась. Несколько мгновений она простояла в нерешительности. Хотела что-то сказать, но не сказала. Потом ушла.

Никулин закончил свою пробную роспись к вечеру. С утра несколько вещей, им расписанных, были унесены в муфельную печь и поставлены вместе с другой посудой для окончательного обжига.